Она не сдавалась, сдвигала брови, вчитываясь в текст, напрягала воображение, рисуя себе картинку того, что описывалось в книге, и видела перед собой лицо Валеры, его неподвижный взгляд, подбородок, ушедший в грудь, слышала его голос, медлительный и веский, даже запах его ощущала, с вечной кислинкой пота, — какая там книжка?

Она помучилась и захлопнула — бесполезно.

Какое-то время смотрела фильм на планшете. Тут картинка двигалась без помощи воображения, слышались голоса, менялось действие, немного отвлекало. Но немного. А стоило чуть забыться — и все. Поехало по новой. Лицо, глаза, подборок, голос…

Римма позвонила дочке, надо было с кем-то срочно поговорить.

Позвонила бы Любке, но с Любкой теперь какие разговоры. Кончилось с Любкой.

А, и не нужно. Раз такие речи: «злая ты», говорит, то и разговаривать с ней не о чем. Вернулась к своему Вовчику — на здоровье. Только уж спасибо за науку. Теперь, когда он напьется и с кулаками полезет, ты ко мне не беги, нет. Хватит. Неси свои сопли кому-нибудь другому, от меня отстань. И слушать не буду. И спасибо, что избавила. Благодарю.

Дашка была уже дома, только что поужинала. По голосу довольная, усталая. Труженица.

— Как Алеша? — спросила Римма.

— Хорошо, — рассеянно ответила Дашка.

Ей как раз что-то говорил Денис, и ей важнее было услышать мужа, нежели то, что говорила мать.

Римме стало обидно. Дашка же знала, как любила она все подробности про внука. А тут: «хорошо» и все. Как отстань. Ну да, Денис же важнее.

— Завтра ко мне Алешу привезете? — спросила Римма.

— Ты же с ночи будешь, мама, — ответила Дашка.

Точно так же, как говорил Денис.

Римма разозлилась с ходу.

— Так что я мертвая с ночи этой буду? — закричала она. — Как будто я Алешку не досмотрю, если с ночи.

— Мама! — с досадой, как показалось Римме, проговорила Дашка. — Ну что ты шумишь сразу? Мы просто хотели, чтобы ты отдохнула.

«Мы», — отметила про себя Римма.

— Ты все-таки не молоденькая уже, — продолжила Дашка, взяв шутливый тон. — Поспи, отдохни…

— Ладно, — перебила ее Римма, не приняв ни тона совершенно дурацкого, ни объяснений. — Не хотите везти, не надо. Сами справляйтесь, раз такие умные.

— Ну, ма-ама! — умоляющей протянула Дашка.

Римма нажала кнопку отбоя, едва не отшвырнула мобильник.

Не отшвырнула: не дома, у себя на постели. Кругом — голая плитка, бетон, экран треснет сразу. А телефон дорогой, подарок Дашки и Дениса на день рождения, надо беречь.

Хотя очень хотелось брякнуть его об пол! Именно потому что подарок.

Сдержалась. Это уже — клиника. Нельзя. Не в телефоне ведь дело. Не в нем.

Подождала, не перезвонит ли Дашка.

Не перезвонила. Небось, переглянулись с Денисом, он изрек что-нибудь умное. Может, и посмеялись еще.

Ладно. Посмеетесь мне. Все посмеетесь.

Римма, чтобы сменить настроение, позвонила матери. Был уже десятый час, поздно. Но надо было услышать хоть кого-то по-настоящему близкого.

Вызов шел долго. Мать была или далеко, или никак не могла нажать нужную кнопку на мобильном. Смотрела и мучилась: ту, не ту? Недавно только научилась пользоваться, все боялась, привыкала.

— Да-а? — наконец послышался ее слабый голос.

У Риммы сквозь холодный пласт скопившейся на всех злобы просочился теплый ручеек первый за день.

Все-таки голос матери — без него не обойтись в этой жизни.

— Мама, привет, — сказала Римма весело.

Мать не хотелось огорчать своими настроениями, та болела: мучило давление, сердце лучше не трогать. Просто послушать голос, погреть ладонью трубку достаточно.

— Здравствуй, доченька, — тихо обрадовалась мать.

— Как ты? — спросила Римма.

— Хорошо, — ответила мать.

Не любила обременять окружающих, и Римма от нее научилась.

Впрочем, иногда и жаловалась, когда совсем уж худо было. Но редко.

— Как давление? — спросила Римма.

— Нормально, — ответила она поспешно.

Римма подождала: бывало, мать сообщала подробности. Верхнее, нижнее, какая таблетка от чего помогла…

Не сообщила. Слаба была, Римма чувствовала. Оттого и не отвечала долго. Наверное, был приступ.

И Римма знала, что этот приступ могло вызвать. Вернее, кто. Отсюда и поспешность быстрее защитить, спрятать, укрыть.

Сколько можно!?

До смерти, видимо. Да.

— Витька заходил? — спросила жестко Римма, отбросив неуместную свою веселость.

— Заходил, — секунду поколебавшись, ответила мать.

Умела — соврала бы. Но врать она не умела. И потому призналась неохотно.

— Опять денег просил? — спросила Римма, стараясь говорить спокойно.

— Почему денег? — возразила мать. — Он мне молока принес, хлеба…

— За твои же деньги? — перебила Римма.

— Римма, ты же знаешь, он сейчас без работы…

— Да он всегда без работы! — выкрикнула Римма.

— Зачем ты так, — тихо, но упорно отбивалась мать. — Он в последнее время хорошо себя ведет. Вчера трезвый пришел. Побритый, одет чисто.

— Это только вчера! — отрезала Римма. — Потому что деньги на водку нужны.

— Римма, что ты! Он же твой брат, — доносилась из трубки слабое, беззащитное. — Добрый…

У Риммы похолодело внутри.

Одно и то же всегда!

Виктор — ее младший брат, шесть лет разницы в возрасте. Последние двадцать лет он пил беспробудно. Потерял жену, дочку, дом. Работу бросал многократно. А был хорошим автомехаником, говорили — золотые руки. Все было в свое время: квартира, достаток, семья. Ничего не осталось, кроме жажды. Его спасали, носились с ним, лечили, и сколько Римма положила сил на это дело! Бесполезное, как оказалось. Витя был добрый, слабый и терпеливый, как все увлеченные алкоголики. Он безропотно вверял себя врачам, шарлатанам, бабкам — пожалуйста. Пусть спасают. Пусть мать и сестра будут довольны. А потом пил дальше. Ничего его не могло остановить. Римма давно плюнула, возненавидела и перестала знаться. Но мать было жалко, из-за нее некую видимость связи с братом и поддерживала.

А мать всегда была на стороне сына. Если бы нужно было, отдала свою кровь, свой спинной мозг, головной до последней капли. Но это не требовалось, да и не помогло бы, поэтому отдавала почти всю скудную пенсию медсестры этому пропойце, все, что могла.

И изо всех своих слабых сил защищала его перед миром непоколебимо.

Ох, как это Римме надоело.

Но давить на мать, делать только хуже. Она ведь от него — от Витьки — не откажется. Это Римма давно поняла и смирилась. Но мать было жалко иногда до боли, до ненависти к ней: зачем терплю из-за тебя эту жалость, мучаюсь, когда тебе — вам — это совсем не нужно? Когда ты все равно стелешься перед своим уродом, проплакав перед этим ночь, неделю, и будешь стелиться, и никогда это не кончится?

А я чем виновата,