Но этот угол слишком острый, чтобы сидеть на нем и не замечать.

Я соскребаю слова с подкорки, там, где собирала их весь этот день. Это лучше, чем собирать по кусочкам себя, гораздо!

— Я оставила его фамилию, — произношу я в обступившей нас тишине. — И у моей дочери такая же.

— Я с самого начала знал, какая у тебя фамилия. Для меня это никакого значения не имеет.

— Она любит своего отца, а он любит ее, — доношу то, что имеет значение для меня.

— Я очень за него рад, — говорит Денис ровно.

— Я всегда буду частью этой семьи. И… Сабина тоже.

— То, что происходит между нами, никого не касается. Тем более его семьи. Я не людоед, Карина. Я против его семьи ничего не имею.

— Вряд ли они думают о тебе так же… — замечаю я.

Он встает. Рывки в его движениях шатают мнимый баланс, который был таким уютным.

Положив на бедра руки, Денис спрашивает:

— Чего ты хочешь? Я не ищу с ним конфликтов. Я могу сделать вид, что его не существует. Это тебя устроит?

Волнение выливается в неровный стук сердца. Я смотрю на бокал перед собой и не решаюсь сделать глоток, чтобы не поперхнуться.

— Он не станет делать то же самое, — сообщаю я, посмотрев вверх. — Ты катком проехался по его бизнесу. По его жизни…

— Черт, — хрипловато смеется Алиев. — Может, мне перед ним извиниться?

Эта улыбка, хоть и натянутая, фальшивая, собрала лучики морщин в уголках его глаз. Я молчу, изучая это явление и позволяя своему молчанию стать густым. Густым, говорящим! И это работает — насмешка уступает место стальному блеску в зеленых глазах еще до того, как я тихо произношу:

— Может быть.

Он смотрит на меня, как на инопланетянку.

Забывает моргать. Молчит. Молчит с этим непередаваемым выражением лица. Словно я инопланетянка.

Секунды капают, тикают.

Снова улыбка, на этот раз снисходительная, затем на меня падает короткий и твердый ответ:

— Нет.

Я не вздрагиваю, хотя перед моим носом снова закрыли дверь.

Я привыкла к этому, давно привыкла. Мой бывший муж делал это регулярно. Я и сейчас была отчасти готова, но все равно получила по носу.

Это больно, но не смертельно. Пусть так, черт возьми.

Я не стану ломиться в закрытые для меня двери. Только не снова. Мне больше не двадцать два!

Встав из-за стола, убираю посуду. Счищаю остатки еды в мусорное ведро, минуту вожусь с посудомойкой.

Стоя неподвижно, Денис наблюдает. Застыв в той же позе, следит за моими перемещениями, и его взгляд — словно лазерный прицел.

Работа, которой я занята, дает время завязать себя в тугой узел, и, когда я смотрю на Алиева, ощущаю, что энергетика между нами изменилась.

Я тоже захлопнула перед его носом дверь, и он, кажется, это понимает, ведь глядит на меня чертовски пристально и не реагирует, когда забираюсь ладонями под край его футболки.

Мои прикосновения полны требовательности и желания, но голого. Я ни черта не отдаю, только беру, когда прижимаюсь к напряженному мужскому телу своим. Чтобы соединить наши губы, мне приходится обвить руками его шею и потянуть на себя.

Холод голой механики, которую я сама породила, меня устраивает. Холод тоже способен обжигать, только этим ожогам не пробраться под кожу!

Холод или нет, но он кружит голову, когда упрямо ласкаю твердые губы. В ответ я получаю напор. Горячий, знакомый, но ни черта не отдаю взамен. Даже стоя на коленях между широко разведенных мужских ног, я только беру. Дыхание, стон удовольствия, жесткая рука в моих волосах…

— Фак… — проносится по комнате хриплый голос.

Я погружаю в рот набухшую головку, водя рукой по каменному члену, и наслаждаюсь дрожью, которую вызывают мои ласки.

Сидя на диване, Денис толкает бедра мне навстречу, гримаса удовольствия на его лице подхлестывает мое либидо, но, даже седлая его бедра, я вижу в полуприкрытых глазах тот самый пристальный штормовой взгляд.

Будто мужчина подо мной хотел бы чего-то большего, чем гребаный механический минет и секс, в котором я не позволяю себе раствориться без остатка.

Глава 46

Моя машина снова на ходу.

Чтобы отблагодарить папу за помощь, я приглашаю его вместе пообедать. Он с самого утра возился с моей резиной. Когда я к нему присоединилась, еще не было полудня, так что мы успели на завтрак в «Елки».

В последний раз вот так вдвоем мы проводили время очень давно. Задолго до того, как в моей жизни произошел резкий поворот, так что я даже рада обстоятельствам со своей резиной.

У меня больше часа до приема у гинеколога. Я не торопясь озвучиваю папе меню. Сама я сейчас съела бы лошадь, ведь в последние двое суток о еде вспоминала, только когда в желудке от пустоты начинало звенеть.

В довольной расслабленности отец позволяет за собой поухаживать. Я выставляю на стол наши тарелки, которые забрала с кухни, раскладываю приборы.

— Может, когда-нибудь ты и с отцом по Питеру прогуляешься, — замечает он. — Составишь мне компанию. Там теперь, наверное, все поменялось.

— Крейсер на том же месте, — успокаиваю я. — Дворцовая тоже.

Он посмеивается, дожидаясь, пока я усядусь напротив.

Его взгляд приобретает особую внимательность, словно отец отбросил шутки и вот так, на глаз, пытается определить, как у меня дела.

Ауру, которую я вокруг себя создаю, никак не назвать безмятежной. Я тешила себя надеждой, что это понятно только мне одной, но в попытке дотянуться до солонки я чуть не переворачиваю чайную чашку, которая подвернулась под руку, и это демонстрация того, что из рук у меня все валится.

Как давно я не была такой?

Взбудораженной, влюбленной…

В отличие от тех чувств, которые жили во мне последние семь лет, эти невесомые. Чувства к Балашову всегда были сродни легкой тяжести в груди. Она могла отступать в минуты счастья, но потом возвращалась. И все равно я была счастлива, в этом он оказался прав. И, несмотря ни на что, безмятежна в той иллюзии безопасности, которую Вадим создавал.

Теперь же я ни черта не безмятежна. Невесомая или нет, моя влюбленность в каждой клетке создает то крошечный вакуум, то такой же крошечный фейерверк.

— Черт… — шикаю, принимаясь промакивать салфеткой расплескавшийся чай.

— Оставь… — мягко говорит папа. — Давай я…

Я убираю от стола руки, чтобы не наворотить еще больше. Откинувшись на спинку глубокого мягкого кресла, скрещиваю их на груди и смотрю в окно.

— Как дела у моей девочки? — слышу я.

Вдохнув, я приукрашиваю