Моя рука закрывает ему рот и нос, я сжимаю его, пока не чувствую, как одно из его ребер хрустит под моим давлением. Она проходит мимо нас между стеллажами, держа в руке большую книгу, не обращая внимания на окружающий ее риск.

Когда она отходит достаточно далеко, я вырываю флакон из кармана и вонзаю его в шею этого человека. Я мог бы сломать его безвозвратно или украсть дыхание, которое поддерживало в нем жизнь, но это могло бы попасть в новости. Я не могу этого допустить. У меня есть дела поважнее, чем скрывать его смерть.

Токсин действует за считанные секунды, и он обмякает в моих руках, прежде чем я толкаю его на землю, надеясь, что это выглядит так, будто он сильно упал, чтобы объяснить его сломанные кости и ушибы.

Пока я смотрю на его мертвое тело у моих ног, в моей голове проносятся вопросы. В основном, почему меня волновало, что он с ней сделал бы? Я собираюсь убить ее, не так ли? Я имею в виду, что это моя работа, но мучительная боль в груди убеждает меня не делать этого.

Может быть, мне стоит передать ее клиенту и попросить его убить самому. От этой мысли острая боль пронзает мой живот. Итак, если я не могу убить ее и не могу захватить в плен… чего я от нее хочу?

Внутри меня назревает война, терзающая мои мышцы, и разрывающая меня на части, чтобы освободить место для чего-то еще. Я просто не могу выразить это словами.

У нее должны быть ответы, которые я ищу. Должно быть решение, которое положит конец этой боли. Я разберусь с этим. Она — моя цель, и мне нужно закончить эту работу. Даже если все изменилось. Но сейчас мне нужно снова посмотреть на нее.

Мой Цветок

Николай

Два месяца спустя

— Что? — Я отвечаю на звонок, стараясь говорить тихо, пока толпа расступается передо мной.

— Привет, чувак, я смотрю, ты любезен, как всегда. Это Лев. Просто отмечаюсь. Царь все еще не может найти ничего о нашей загадочной девушке. Он надеялся, что у тебя будут какие-нибудь новости. Как все прошло в Вегасе?

Поскольку я отвлекаюсь на нее, пока она прикидывает, в какую сторону повернуть дальше, я на секунду забываю, почему Лев думает, что я в Вегасе. Я почти спрашиваю его, но вовремя вспоминаю: я сказал своей команде, что направляюсь именно туда. По их мнению, я прочесывал штаты в поисках нашей цели последние шестьдесят три дня. Они понятия не имеют, что я все это время был прямо у нее за спиной.

Я теряю ее из виду всего на секунду, потому что в последнюю минуту она меняет свое решение и следует за мужчиной с четырьмя собаками по улице. После того, как она теряет к нему интерес, она бесцельно бродит сквозь толпу, подняв лицо к зданиям. Она останавливается только тогда, когда видит двух голубей, усевшихся на старую статую горгульи, встроенную в каменную стену.

Я встаю в длинную очередь людей, которые ждут немного жирного уличного мяса, чтобы снова понять, почему. Бесконечный вопрос, который терзает мой разум.

Я так много узнал о ней, достаточно, чтобы понять, что ее глубокий взгляд так пристально прикован не к изящным птичкам, а к разрушающейся горгулье, на которой она восседает. Но у меня до сих пор нет ответа на вопрос, почему.

Камень, из которого она сделана, приобрел оттенки темно-серого и черного по мере того, как время разъело его, разрушаясь над городом, как зловещая угроза. Оживленная толпа внизу едва обращает на нее внимание, не подозревая о таящейся в ней опасности. Еще один дюйм камней ослабнет, и грохот камня будет последним, что они услышат.

Но Ана останавливается, чтобы задокументировать это, все время глядя на это так, словно ничего другого на мгновение не существует. Как будто она остановилась, чтобы проявить к ней уважение, которого, по ее мнению, она заслуживает. Каково это, должно быть, — когда она вот так смотрит на тебя?

Как обычно теперь и делаю, я оставляю попытки выяснить, что она видит в подобных вещах, и вместо этого сосредотачиваюсь на ней. У нее есть ключ к войне внутри меня. Количество вопросов, которые у меня к ней возникают, растет в геометрической прогрессии с каждым днем, поэтому мне пришлось классифицировать их по уровням непосредственной угрозы.

Первый: почему с тех пор, как я встретил ее, еда стала похожей на картон? Я несколько дней обходился без чего-либо, кроме сушеного мяса и фруктов, потому что я ем только для поддержания сил. Во-вторых, когда я вынужден отвести от нее взгляд или могу наблюдать за ней только через камеру в ее квартире, почему у меня болит тело? Как будто я весь день взбирался на гору, вместо того чтобы просто следовать за ней по тротуару.

Последний вопрос в списке непосредственных угроз по-прежнему звучит так: почему я не могу ее убить?

Меня привлекает чарующий блеск в ее глазах, но моя логика берет верх, и раздражение немедленно встает над моим настроением. Мало что по-настоящему выводит меня из себя, но она переходит черту каждую минуту дня.

Она стоит прямо на обочине, мимо нее проносятся машины, а люди расступаются перед ней, чтобы она могла получше рассмотреть бесполезную статую. Ее снова подрезает машина. Она поднимает камеру, чтобы сделать еще несколько снимков, а затем возвращается к прогулке по оживленной улице. Как она не была серьезно ранена с тех пор, как я встретил ее, для меня загадка.

Я раздраженно вздыхаю, когда вспоминаю, что все еще разговариваю по телефону, а Лев бессвязно рассказывает, почему он ненавидит Вегас. Я выхожу из очереди, чтобы последовать за ней, и прочищаю горло, чтобы прервать разглагольствования Лева.

— Никаких новостей. Должно быть, мы были правы. Ее мать устроила что-то, чтобы спрятать ее после своей смерти, — отвечаю я, обходя кого-то, когда она оглядывается.

Ее серые глаза, похожие на облака в разгар шторма, которые я видел только издалека, осматривают все вокруг, но, кажется, никогда не замечают опасность. Я никогда не могу сказать, видит ли она меня.

— Черт. У нас никогда не было столько проблем с целью. Ты думаешь, она знает, что за ней охотятся? Она должна, верно? Никто не может так долго прятаться.

Она останавливается, чтобы провести рукой