Иду по аллее к пруду. Листья под ногами шуршат печально, осень в самом разгаре. Как символично — всё умирает, увядает, готовится к зиме. Как наш брак.

Руслан уже сидит на скамейке, той самой, где мы когда-то кормили уток с Савелием. Спина прямая, плечи напряжены. Даже со стороны видно — человек собрался с силами для тяжёлого разговора.

Подхожу и сажусь рядом. Между нами метр, но кажется — пропасть. Молчим. Утки на пруду плавают спокойно, не подозревая, что рядом разваливается ещё одна семья.

— Мы никогда не были счастливы, — вдруг говорит он, глядя на воду.

Я вздрагиваю. Не ожидала, что он начнёт с такого. Хотела возмутиться, закричать: "Как так никогда?! А первые годы? А рождение Савелия?" Но... чёрт возьми, он прав.

— Я пытался быть таким мужем, каким считал правильным, — продолжает Руслан. — Обеспечивать, защищать, принимать решения. Но я не умел просто любить.

Его голос такой... усталый. Как будто он только сейчас понял что-то очень важное и страшное.

— А я пыталась быть идеальной женой, — тихо отвечаю я, обхватывая колени руками. — Поддерживать, понимать, не мешать твоей работе. Но я не умела говорить о том, что мне больно, что я одинока, что мне не хватает тепла.

Сказала и почувствовала, как что-то надламывается внутри. Впервые за все эти месяцы войны я не кричу, не обвиняю, не требую. Просто говорю правду.

— Помнишь первый год? — спрашивает он. — Я работал по четырнадцать часов в сутки, приходил домой — ты молчишь, накормишь и снова молчишь. Я думал, так и должно быть. Что жена — это тихая гавань после бури рабочего дня.

— А я ждала, что ты спросишь, как у меня дела, — усмехаюсь я горько. — Что поинтересуешься, о чём я думаю, что чувствую. Но ты просто ел мои котлеты, смотрел новости и шёл спать.

— Я не знал, что нужно спрашивать, — признаётся он. — Отец никогда не спрашивал у матери, как её дела. Он приходил — она подавала ужин. Молча. Я думал, это норма.

Господи, как же мы были глупы! Каждый жил в своём мирке, по своим правилам, не понимая, что партнёр живёт совсем по другим.

— А потом родился Савелий, — говорю я. — И стало ещё хуже.

— Да, — кивает Руслан. — Я думал, ребёнок нас сблизит. А получилось наоборот. Ты стала заниматься только им, а я... я чувствовал себя лишним в собственном доме.

— Мать твою! — вырывается у меня. — А что я должна была делать? У меня грудной младенец на руках, я не сплю неделями, выгляжу как зомби из фильма ужасов, а ты приходишь и требуешь внимания!

— Я не требовал! — возмущается он. — Я просто... хотел, чтобы у нас оставались отношения не только как у родителей, но и как у мужчины и женщины.

— А я хотела элементарной помощи! — уже повышаю голос я. — Чтобы ты хотя бы раз встал ночью к ребёнку, чтобы дал мне поспать два часа подряд, чтобы не считал подгузники своим врагом!

Мы смотрим друг на друга, и я вижу в его глазах то же, что и в своих — усталость. Такую бесконечную усталость от этой вечной войны.

— Мы оба были правы, — тихо говорит он. — И оба были не правы.

— Да, — соглашаюсь я. — А потом стало только хуже. Ты всё больше работал, я всё больше злилась. Ты считал меня истеричкой, я считала тебя бесчувственным уродом.

— А в постели мы вообще стали чужими, — добавляет он, и я краснею.

Правда. Эта проклятая правда. Последние годы близость превратилась в обязанность. Он — потому что мужчина должен, я — потому что жена не имеет права отказывать. Никто из нас не получал удовольствия, но продолжали этот спектакль.

— Я помню, как ты отворачивалась, — говорит Руслан. — Как будто тебя принуждают к чему-то отвратительному.

— А я помню, как ты делал это механически, — отвечаю я. — Как рутинную работу. Быстро и без эмоций.

Боже, как больно об этом говорить! Но нужно. Наконец-то нужно сказать всё как есть, без прикрас и самообмана.

— Мы убили друг в друге всё живое, — шепчу я. — Превратили любовь в ненависть, страсть в отвращение, семью в поле боя.

— Я работал как проклятый, чтобы обеспечить семью, — оправдывается он. — Думал, если у тебя будет красивый дом, машина, деньги на всё, что захочешь, то ты будешь счастлива.

— А я ждала мужа, который поинтересуется не только тем, поел ли он и выглажена ли рубашка, — отвечаю я. — Который спросит, как прошёл мой день, что я чувствую, о чём думаю.

— Но я же покупал тебе подарки, — растерянно говорит он. — Помнишь те серьги с изумрудами? А браслет на день рождения?

— Дорогие побрякушки вместо внимания, — усмехаюсь я горько. — Ты думал, что любовь можно купить в ювелирном магазине?

— А как ещё? — взрывается он. — Я не умел говорить красивые слова! Не умел читать твоё настроение по глазам! Я показывал любовь единственным способом, который знал — обеспечивал семью!

— А я показывала любовь единственным способом, который знала я, — отвечаю. — Варила борщи, гладила рубашки, рожала детей. Мы оба были правы по-своему и неправы в целом.

Он откидывается на спинку скамейки, проводит рукой по лицу.

— Может, мы изначально были неподходящими друг другу людьми? — спрашивает он. — Просто красиво влюбились, а потом пытались притереться двенадцать лет?

Я думаю о наших первых встречах. Он — успешный бизнесмен, уверенный в себе, немного грубоватый, но такой мужественный. Я — мечтательная художница, которая видела в нём опору и защиту. Он искал в женщине покой и восхищение, я — силу и стабильность.

— Мы влюбились в образы, — говорю я, наконец. — Ты хотел покорную жену-хранительницу очага, я хотела сильного мужчину-защитника. А получили живых людей со своими потребностями и характерами.

— И когда иллюзии разрушились... — продолжает он.

— Осталось только разочарование и обиды, — заканчиваю я.

Сижу и пытаюсь вспомнить, когда в последний раз мы разговаривали так честно. Кажется, никогда. Всегда были недосказанности, обиды, попытки переделать друг друга под свои представления об идеале.

— А приходя домой, я видел усталую жену, которая больше интересовалась ребенком, чем мной, — говорит Руслан, глядя на плавающих уток.

— А я ждала мужа, который спросит не только о том, что на ужин, — отвечаю я. — Который поинтересуется, как прошёл мой день, не задохнулась ли я в четырёх стенах с младенцем, живая ли я ещё.

Мы молчим. Вокруг осенний парк шумит листвой, где-то вдалеке смеются дети, жизнь идёт своим чередом. А мы сидим на осколках разбитой семьи и пытаемся понять, где допустили ошибку.

— Знаешь, что самое страшное? — тихо спрашиваю я.

— Что?

— Мы никогда не говорили друг другу правды. Всегда играли роли — ты в роли идеального мужа-добытчика, я в роли идеальной жены-хранительницы. А настоящих нас никто не знал.

— Даже мы сами, — добавляет он.

— Даже мы сами, — соглашаюсь я.

Руслан наклоняется, поднимает с земли жёлтый кленовый лист, крутит в руках. Красивый лист, но мёртвый. Как наша любовь.

— Я боялся показать тебе слабость, — признаётся он. — Думал, если увидишь, что я не железный, что мне тоже бывает больно и страшно, то разочаруешься.

— А я боялась показать тебе гнев, — отвечаю я. — Думала, если увидишь, что я не ангел, что у меня есть потребности и желания, то ты уйдёшь.

— И что в итоге? — усмехается он горько. — Я всё равно ухожу. А ты всё равно злишься.

— В конечном счёте мы потратили двенадцать лет на то, чтобы медленно убивать друг друга, — говорю я и чувствую, как подступают слёзы.

Не буду плакать. Не здесь, не сейчас. Наплачусь дома, в подушку, как плакала уже сто раз за эти месяцы.

— Помнишь, как мы познакомились? — вдруг спрашивает он.

Конечно, помню. Моя первая персональная выставка в маленькой галерее. Я стояла рядом со своими картинами, нервничала — придёт ли хоть кто-то, купит ли что-нибудь. А ты зашёл, в дорогом костюме, уверенный, красивый. Долго смотрел на мой автопортрет.

— Ты сказал, что это самая честная картина из всех, что ты видел, — шепчу я.