Он взял пакет с едой и прошел в дальний конец кабинета, к небольшой зоне отдыха с двумя глубокими кожаными креслами и низким кофейным столиком у самого панорамного окна.

— Иди сюда, — позвал он. — Сегодня мы ужинаем не за рабочим столом.

Я нехотя подчинилась. Он расставил на столике контейнеры с едой. Сегодня это была не итальянская паста, а что-то простое, домашнее: гречка с котлетами и салат из свежих овощей.

— Моя мама передала, — с легкой смущенной улыбкой пояснил он. — Беспокоится, что я совсем отощал на фастфуде.

Эта простая, бытовая деталь, упоминание мамы, внезапно пробила мою железную броню. Я представила себе уютную кухню, заботливые материнские руки, и что-то внутри болезненно сжалось.

Мы ели молча, глядя на раскинувшийся внизу город, который с этой высоты казался гигантской, переливающейся всеми цветами радуги россыпью драгоценных камней.

— Он любил этот вид, — тихо сказала я, нарушив молчание. — Отец. Он мог часами вот так сидеть и смотреть на город. Говорил, что это помогает ему думать масштабно. Видеть не отдельные здания, а всю картину целиком.

— Он был мудрым человеком, — так же тихо ответил Дмитрий.

— И очень сильным. Иногда мне кажется, что я никогда не смогу стать такой, как он. Что эта ноша для меня слишком тяжела. — Я сама не ожидала от себя этого признания. Слова вырвались сами, словно давно искали выхода.

— Тебе и не нужно становиться им, — сказал Дмитрий, внимательно посмотрев на меня. — Ты должна стать собой. Кирой Гордеевой. Не дочерью своего отца, не бывшей женой своего мужа. А собой.

Он отодвинул пустые контейнеры и придвинулся чуть ближе.

— Можно я задам тебе личный вопрос?

Я кивнула.

— О чем ты мечтала, когда была маленькой? До всего этого. До бизнеса, до замужества. Кем ты хотела стать?

Вопрос застал меня врасплох. Я так давно не думала об этом, что, казалось, это было в другой жизни, с другой девочкой.

— Архитектором, — после долгой паузы призналась я. — Я обожала рисовать. Чертила планы несуществующих городов, строила замки из песка, проектировала дома для кукол. Мне казалось, что создавать пространства, в которых будут жить люди, — это самое прекрасное, что есть на свете.

— Почему же ты не стала им?

— Потому что… — я запнулась. — Потому что отец ждал другого. Он видел во мне свою преемницу. Его компания была его главным ребенком, его страстью. И я не могла его подвести. Я сама сделала этот выбор.

— Ты уверена, что сама? — мягко спросил он. — Или ты просто очень сильно его любила и боялась разочаровать?

Его слова были как ключ, открывший потайную дверь в моей душе, за которой десятилетиями хранились похороненные мечты и подавленные желания.

— А ты? — перевела разговор я, чтобы не расплакаться. — Ты ведь тоже не всегда был… таким. Суровым частным детективом, который не верит никому.

Он горько усмехнулся.

— Когда-то я верил. Верил в закон, в справедливость, в систему. Верил, что добро всегда побеждает зло. Потом система показала мне, что добро побеждает только в том случае, если у него есть хороший компромат и поддержка на самом верху.

— Твоя жена… ты говорил, она ушла. Это из-за работы?

Он долго молчал, глядя в темноту за окном.

— Не совсем, — наконец произнес он. — Она ушла не от работы. Она ушла от меня. От того, в кого я превратился. Я приносил работу домой. Я жил ею двадцать четыре часа в сутки. Я перестал замечать ее, перестал слышать. Я превратился в функцию, в машину для борьбы со злом. Я был так одержим спасением мира, что не заметил, как разрушил свой собственный, маленький. Она ушла к простому учителю музыки. Сказала, что с ним ей, по крайней мере, есть о чем поговорить, кроме как о новых методах вскрытия сейфов.

Он посмотрел на меня, и в его взгляде была такая глубокая, застарелая боль, что у меня сжалось сердце.

— Я вижу, как ты сейчас идешь по тому же пути, Кира, — сказал он очень тихо. — Ты так одержима этой борьбой, восстановлением компании, что забываешь жить. Эта железная маска, которую ты носишь, она может прирасти. И однажды ты посмотришь в зеркало и не увидишь за ней себя.

Я молчала. Он был прав. До ужаса, до боли прав.

— Я боюсь, Дима, — прошептала я, и это было первое настоящее, неприкрытое признание в собственной слабости за все это время. — Я боюсь, что если я остановлюсь, если я позволю себе расслабиться, все рухнет. И я боюсь, что… что во мне, кроме этой борьбы, больше ничего не осталось. Что я стала пустой внутри.

— Это неправда, — он придвинулся еще ближе и осторожно, почти нерешительно, взял мою руку. Его ладонь была теплой и сильной. — В тебе столько света, столько тепла, столько жизни. Я вижу это. Просто ты сама боишься это увидеть. Ты не должна быть «Железной Кирой» все время. По крайней мере, не со мной.

Мы сидели в тишине. Огромный ночной город простирался под нами, а мы были в этом маленьком, тихом коконе, вдвоем, посреди вселенной. Его рука сжимала мою, и это простое прикосновение было красноречивее любых слов. В эту минуту между нами не осталось никаких барьеров. Не было больше клиента и детектива, не было генерального директора и советника. Были просто мужчина и женщина. Два одиноких, израненных человека, которые неожиданно нашли друг в друге то, что давно перестали искать — понимание.

— Когда все это закончится, — сказал он, не отпуская моей руки, — по-настояшему закончится, когда суд вынесет приговор, и ты сможешь выдохнуть. Мы уедем отсюда. На неделю, на две. Куда-нибудь, где нет небоскребов и отчетов. Где есть только море и солнце. И ты снова начнешь рисовать. Просто для себя. Планы своих несуществующих городов.

Я подняла на него глаза. В них стояли слезы. Но это были не слезы боли или усталости. Это были слезы благодарности.

— Обещаешь? — прошептала я.

— Обещаю, — серьезно ответил он.

В эту ночь, в пустом кабинете моего отца, высоко над суетящимся городом, я поняла, что моя война подходит к концу. Не корпоративная, не юридическая. Моя внутренняя война. Я поняла, что готова