— Потому что я устала молчать. Устала покрывать братца, устала делать вид, что в нашей семье всё прекрасно. И потому что... потому что не хочу, чтобы Савелий прошёл через то же самое.

— Ты думаешь, Руслан способен измениться?

Милослава долго молчит, глядя на мокрый асфальт.

— Не знаю, — говорит она честно. — В сорок лет менять себя очень сложно. Особенно когда ты всю жизнь жил по одним правилам.

— Но шанс то есть?

— Теоретически. Но для этого ему нужно сначала признать, что он болен. А это самое сложное. Руслан считает, что с ним всё в порядке, а проблема в окружающих.

Мы стоим под дождём, и я думаю обо всём услышанном. Внутри что-то меняется. Не то чтобы я простила Руслана — нет. Но теперь я понимаю, откуда в нём столько жестокости.

— Что дальше? — спрашиваю я.

— Дальше ты делаешь то, что считаешь нужным, — отвечает Милослава. — Но знаешь правду. А правда... правда даёт силы.

— Ты будешь на моей стороне?

— Если это означает, что Савелий не вырастет копией своего отца — то да, буду.

Она садится в такси и уезжает, а я стою под дождём и думаю. Руслан — сломанный человек. Его сломали в детстве, превратили в эмоционального калеку, который не умеет любить и выражать чувства по-человечески.

Это объясняет многое. Его холодность, жестокость, неумение идти на компромиссы. Его потребность всё контролировать и подчинять себе.

Но понимание — это не прощение.

Я могу понять, почему он стал таким. Могу даже пожалеть несчастного мальчика, которого ломали годами. Но это не отменяет того, что он делает со мной сейчас. Взрослый мужчина несёт ответственность за свои поступки, независимо от детских травм.

Руслан мог обратиться за помощью. Мог работать над собой. Мог хотя бы попытаться стать лучше. Вместо этого он выбрал лёгкий путь — воспроизводить модель поведения отца.

И теперь пытается сломать меня так же, как сломали его.

Только у него ничего не выйдет.

Дождь усиливается, а я всё стою и думаю. Да, мне жалко того маленького мальчика, которого превратили в монстра. Но жалость к ребёнку из прошлого не означает, что я должна терпеть жестокость взрослого мужчины в настоящем.

Понимание мотивов не равняется оправданию поступков.

Руслан болен? Возможно. Но это его проблема, не моя. Я не врач, не психолог и не спасательный круг. Я просто женщина, которая имеет право на счастье.

И право защищать своего сына от того, чтобы его тоже сломали.

Война продолжается, Руслан. Теперь я знаю, с чем борюсь. И от этого мне не легче — мне страшнее. Потому что воевать с монстром — одно дело. А воевать с человеком, которого превратили в монстра, — совсем другое.

Но выбора у меня нет.

Добираюсь домой, сижу в мокрой куртке и пытаюсь привести мысли в порядок. Телефон разрывается от звонков — Руслан. Раз, другой, третий. Не беру трубку. Пусть побесится.

Наконец он присылает сообщение: "Мила сказала, что встречалась с тобой. Что за игры, Злата?"

Игры. Конечно, для него это игры. Человеческие эмоции, боль, страдания — всё это для него просто партия в шахматы.

Набираю ответ: "Никаких игр. Просто узнала кое-что интересное о твоём детстве".

Телефон молчит минуту, потом взрывается звонком. На этот раз беру.

— Что она тебе наговорила? — голос у него напряжённый.

— Правду, — отвечаю я спокойно. — О том, каким был твой отец. О том, как вас воспитывали.

— Это не твоё дело.

— Ещё как моё. Особенно когда дело касается Савелия.

Пауза. Слышу, как он дышит.

— Злата, не лезь в то, чего не понимаешь.

— Понимаю больше, чем хотелось бы, — говорю я. — Понимаю, откуда у тебя эта потребность всех контролировать и ломать. Понимаю, почему ты не умеешь показывать чувства. И понимаю, почему ты превращаешь нашего сына в такого же эмоционального калеку.

— Я воспитываю его быть сильным!

— Ты воспитываешь его быть таким же сломанным, как ты сам.

Он молчит. Потом говорит тихо:

— Мила не имела права.

— Имела. Потому что кто-то должен был мне объяснить, с каким человеком я живу уже двенадцать лет.

— И что теперь? — в его голосе появляется что-то новое. Не злость, не раздражение. Почти... страх? — Будешь меня жалеть?

— Не знаю, — честно отвечаю я. — Мне жалко того мальчика, которого ломали. Но ты уже не мальчик, Руслан. Ты взрослый мужчина, который сделал выбор.

— Какой выбор?

— Стать таким же, как твой отец, вместо того чтобы стать лучше.

Снова пауза. Потом он говорит:

— Я не такой, как он.

— Ещё как такой. Ты используешь те же методы — контроль, давление, унижение. Ты так же не умеешь любить и так же калечишь близких людей.

— Заткнись, — шипит он.

— Не заткнусь. Пора кому-то сказать тебе правду в лицо. Ты больной человек, Руслан. И вместо того чтобы лечиться, ты заражаешь всех вокруг.

Он отключается. Я сижу с телефоном в руках и трясусь. Не от холода — от ярости и отчаяния одновременно.

Через полчаса открывается дверь. Руслан входит мокрый, взъерошенный, с диким взглядом. Я сижу в кресле, обхватив колени руками.

— Ты довольна? — бросает он, стряхивая капли дождя с куртки.

— Чем довольна?

— Тем, что Мила выставила меня полным уродом? Тем, что теперь ты знаешь все наши семейные тайны?

— Руслан, садись. Давай поговорим нормально.

— О чём говорить? — Он мечется по гостиной как зверь в клетке. — О том, что мой отец был сволочью? Так я и сам это знаю. О том, что у меня было тяжёлое детство? Мир полон людей с тяжёлым детством.

— Но не все из них превращаются в таких же сволочей, как их родители.

Он останавливается, поворачивается ко мне. На лице — смесь боли и ярости.

— А я, по-твоему, сволочь?

— По моему мнению — да, — отвечаю я, не отводя глаз. — По твоим поступкам за последние месяцы — да. Сволочь и садист.

Он делает шаг ко мне, и я невольно сжимаюсь. В его глазах что-то страшное.

— Ты не знаешь, о чём говоришь.

— Знаю. Знаю, что ты унизил меня перед гостями в день нашей годовщины. Знаю, что хотел выгнать из дома. Знаю, что отнял студию. Знаю, что пытаешься настроить сына против меня. И знаю, что делаешь всё это осознанно, получая от этого удовольствие.

— Я не получаю удовольствия!

— Получаешь. Мила сама слышала, как ты хвастался вчера по телефону.

Руслан замирает. На его лице — шок.

— Она... она тебе это сказала?

— Сказала. Дословно. Как ты гордился тем, что довёл меня до истерики в твоём офисе.

Он опускается в кресло напротив, закрывает лицо руками.

— Господи...

— Что "господи"? Правда режет глаза?

Он молчит. Я смотрю на него и вижу не грозного бизнесмена, а сломанного человека. Но такого сломанного, который ломает других.

— Руслан, — говорю я тихо, — теперь я понимаю, что с тобой происходит. Понимаю, откуда это всё берётся. И мне действительно жалко того мальчика, которому никто не показал, как можно любить по-другому.

Он поднимает голову, смотрит на меня.

— Но это не оправдывает того, что ты делаешь сейчас. Ты взрослый человек. У тебя есть выбор — лечиться или продолжать калечить всех вокруг.

— Я не умею по-другому, — шепчет он.

— Можно научиться. Есть психологи, есть терапия...

— Громовы не ходят к психологам, — автоматически говорит он, и я вижу, как глубоко в нём сидят отцовские установки.

— Громовы не плачут, Громовы берут и делают, Громовы не показывают слабость, — перечисляю я. — А что, если Громовы попробуют стать людьми?

Он вскакивает, снова начинает метаться.

— Не понимаешь ты ничего. В нашем мире слабость — это смерть. Покажешь слабину — растопчут.

— В каком мире, Руслан? Мы же не в джунглях живём.

— Ещё как в джунглях. Ты думаешь, бизнес — это что? Благотворительность? Там или уничтожают или съедают. И если ты не хищник — ты добыча.

— Но дом — это не бизнес. Семья — это не поле боя. Я не твой враг и не конкурент.