Документы. Бля, документы же. Точно. Мозг лихорадочно соображал, но, видимо, удар балкой по голове не прошёл бесследно.

– Какие документы? – возмутился я. – Мы с пожара! Всё сгорело! У неё ничего нет! Я просто хочу знать, что с ней. Хотя бы пустите меня к ней, ей ведь страшно одной, она же маленькая!

Я говорил с жаром и видел, как строгое выражение лица медсестры тает. Она вздохнула, оглянулась по сторонам и махнула мне рукой.

– Ладно, идите за мной. Только тихо и ненадолго. И никому ни слова!

Она провела меня по длинному коридору, свернула в боковое крыло и открыла дверь в небольшую палату. В комнате стояли четыре кровати. На одной, под клетчатым одеялом, лежала Алёнка. Она не спала, а сидела, поджав коленки, и смотрела в стену широкими, испуганными глазами.

Увидев меня, она замерла на секунду. А потом она сорвалась с кровати и, подбежав, буквально вцепилась в мою ногу. Я поднял её на руки, она обвила мою шею тонкими ручками и прижавшись ко мне всем своим маленьким, дрожащим тельцем.

Я застыл, ошеломлённый. Мои руки, казалось, сами собой обняли её, прижали к себе. Я почувствовал, как она вся напряжена, как бьётся её крошечное сердце. Я наклонился к ней и прошептал, сам не понимая, откуда берутся эти слова:

– Алёнушка, всё хорошо. Я здесь.

Моя рука сама гладила её по волосам, как будто я знал как надо успокаивать детей. На самом деле я всегда держался от них подальше. Не знал, не умел и не практиковал. Истерики, психи, манипуляции слезами, вот что я видел у детей своих знакомых. Алёна была не такая. Не знаю, откуда я это взял. Как будто чувствовал, что эта девочка другая. У Вероники точно не может быть вредной дочери.

Алёна всхлипнула и прижалась ещё сильнее, словно искала во мне защиту от всего мира. И я, абсолютно сбитый с толку, стоял и не мог понять, почему этот чужой ребёнок, дитё неизвестного мужчины, так безоговорочно доверился мне, словно чувствуя что-то, чего не чувствовал и не понимал я сам.

Инстинктивно, почти не думая, я развернулся и вышел с ней в коридор, прижимая к себе этот маленький, тёплый комочек.

В полумраке тихого больничного коридора я сел на старый диванчик, приткнутый у стены. Усадил Алёну к себе на колени. Она не отпускала мою шею, а я не отпускал её, продолжая автоматически гладить её по спине, чувствуя, как напряжение понемногу покидает её хрупкое тельце.

Из-за угла выглянула медсестра, которая привела меня. Увидев нас, она умилённо улыбнулась, сделала одобрительный жест рукой и скрылась, оставив нас наедине.

Тишину нарушало только мерное гудение какого-то прибора и гул ламп. Алёна, наконец, ослабила хватку, отодвинулась совсем чуть-чуть, чтобы посмотреть на меня. Её большие, всё ещё влажные от слёз глаза, казалось, впитывали каждую черту моего лица, освещённого тусклым светом люминесцентных ламп.

В них читался не просто испуг, а какая-то глубокая, недетская надежда.

– Папа… ты пришёл? Забрать меня? – произнесла она почти шёпотом.

Меня будто ударили током. Вся кровь отхлынула от лица, а потом снова прилила, заставив гореть щёки. Я не мог пошевелиться, не мог вымолвить ни звука.

В голове пронёсся вихрь мыслей, каждая безумнее предыдущей.

Она ошиблась? Она в шоке? Она не понимает, что говорит? У неё сотрясение? Она называет так любого?

Глава 4

Её слова повисли в воздухе, а потом она снова прижалась ко мне, зарывшись лицом в мою шею. Её шёпот был таким тихим, что я почувствовал его скорее кожей, чем услышал ушами:

– Ты только никому не говори, что я тебя так назвала... а то мама меня ругать будет.

Моё сердце сжалось в комок. Оно билось где-то в горле, тяжёлое и гулкое. Но прежде чем я успел что-то понять или почувствовать, она отстранилась, и в её глазах, огромных и синих, как омут, вспыхнул новый, взрослый и страшный страх.

– А мама?.. – голос её дрогнул. – Где мама? Она… она умерла?

Её подбородок задрожал, но она стиснула маленькие кулачки и смотрела на меня, не моргая, изо всех сил пытаясь удержать слёзы. В этой детской, отчаянной попытке быть сильной было что-то такое щемящее и беззащитное, что у меня в груди заныло.

– Нет! – вырвалось у меня слишком резко и громко для больничного коридора. Я понизил голос, наклонившись к ней. – Нет, Алёна, нет. Мама не умерла. С ней всё хорошо. Просто она во взрослом отделении. Там, где лежат только взрослые. Ей нужно немного полечиться, а детям туда нельзя. Вот и всё.

Она смотрела на меня с недоверием, и в её взгляде читалась такая глубокая, не по-детски горькая мудрость, что мне стало не по себе.

– Ты врёшь, – тихо сказала она. – Взрослые всегда врут.

У меня сжались кулаки. Передо мной сидел не просто испуганный ребёнок. Сидел маленький, травмированный человек, который уже столкнулся с потерей и предательством мира взрослых и теперь ждал от него только худшего.

Я взял её за плечи, совсем чуть-чуть, чтобы она посмотрела на меня, и сделал своё лицо максимально серьёзным и твёрдым. Таким, каким оно бывало на службе, когда нужно было взять себя в руки и действовать.

– Слушай меня, Алёна, и запомни раз и навсегда, – сказал я, глядя прямо в её глаза. – Может, взрослые и врут. Но я – нет. Я никогда не вру. И если я сказал, что с твоей мамой всё хорошо, что она жива и просто лечится, – значит, так оно и есть. Поняла?

Она замерла, изучая моё лицо с недетской проницательностью, словно ища в нём малейшую фальшь. Искала и, кажется, не находила. Её собственное личико понемногу расслаблялось, напряжение уступало место усталости и, возможно, крошечной искорке доверия.

Она кивнула, совсем чуть-чуть.

– Поняла, – прошептала она и снова прильнула ко мне, на этот раз просто ища утешения, а не защиты от смерти. – А ты… ты останешься?

На этот не простой вопрос у меня был ответ. Остаться я точно не мог, так же как и забрать. я боялся расстроить её, боялся, что она расплачется. Но раз пообещал, надо было ответить правду.

– Сейчас – нет, – сказал я честно. – Сейчас мне придётся уйти, но завтра я вернусь.

Она грустно вздохнула, опустила голову, принимая мои слова.

Я сидел, покачивая её на руках, чувствуя, как её дыхание становится всё глубже и ровнее. Её маленькая ручка разжала хватку на моей куртке и безвольно упала.

Стресс, испуг, слёзы – всё это, наконец, отпустило её, и она погрузилась в исцеляющий сон. Её щека прижалась к моей груди, и в этот момент что-то в моей собственной душе болезненно сжалось. Когда-то я мечтал о вот такой дочке. Думал, вернусь после контракта, вернусь домой, Ника дождётся меня, а вышло, так что она не дождалась.

Мне моя мать рассказала, что Ника родила. А сама Ника ни строчки не написала и ни разу не позвонила.

Думал, ли я, что это предательство? Конечно.

Поэтому и пошёл добровольцем, когда началась мобилизация.

Я сидел, смотрел на милое личико девочки, которую ненавидел все пять лет её существования. А теперь даже боялся пошевелиться, чтобы не нарушить этот хрупкую идиллию. и не мог насмотреться на знакомые черты.

Из-за угла бесшумно выплыла медсестра. Она посмотрела на спящую Алёну, потом на меня, и её строгое лицо смягчилось.

– Ну всё, папа, – сказала она тихо, подходя ближе. – Хватит на сегодня. Ребёнку нужен покой, а вам – лечение. Идите домой, отоспитесь.

Мне так не хотелось отпускать Алёну. Оставлять эту маленькую, беззащитную девочку одну в этой холодной, чужой больнице. Казалось, если я её отпущу, связь порвётся и всё это окажется сном.

– Можно ещё немного? – тихо попросил я, и в моём голосе прозвучала несвойственная мне слабость.

– Нельзя, – её шёпот был твёрдым и неумолимым. – Правила есть правила. Вы и так тут дольше, чем полагается. Завтра придёте. С утра, с документами.

Она сделала ударение на последнем слове, и до меня, наконец, дошёл её намёк.

– Какие документы? – растерянно пробормотал я. – Я же говорил, всё сгорело…