Ты что, боишься плакать при мне? Стесняешься? Глупая, плачь, будет легче. Уж я-то знаю.

Выдернув пальцы из-под моей ладони, она резким движением смахнула с лица волосы, задела локтем лежавшую на столе ручку, и та, прокатившись с мерзким граненым звуком, упала на пол. Юля встала, подобрала ее, бросила на стол и осталась стоять, держась за край. Я тоже поднялся, сделал шаг — всего один шаг! — и обнял ее.

— Я тогда была дома. В тот день. Выходной на работе.

Она дрожала все сильнее, и я осторожно поглаживал ее по спине. Ноль эротики, вообще ноль. И даже не для того, чтобы успокоить. Это означало: говори, я здесь, рядом, я слушаю. Тебе нужно, говори. И злость: неужели этот твой козел за целый год не нашел времени или желания выслушать тебя? Да нахер он вообще тебе нужен, Юля? Только трахаться?

— Я сказала… — она уткнулась в мое плечо. — Сказала, что она вымокнет, пока до метро дойдет. Что надо вызвать такси. Она не хотела. Говорила, что дождь уже меньше, добежит. Тогда я… сама вызвала. Я сама вызвала ей такси! Если бы не я…

И тут она наконец разрыдалась — громко, взахлеб. Промелькнуло, что пиджак мой наверняка превратится в поп-арт — да вот вообще насрать! Потому что сам чуть не разревелся с ней за компанию.

Блядь, я помнил это черное, душное, изматывающее чувство вины — бессмысленное, неподдающееся никаким объяснениям и усилиям избавиться от него. Бедная, как же она за этот год изгрызла себя!

Я гладил ее по спине, по волосам, а когда плач стал тише, сел на стул и потянул к себе на колени. Абсолютно ничего такого не имея в виду и не думая, как это выглядит. Да она и не сопротивлялась.

— Юль, посмотри на меня, — я убрал упавшие на ее лицо пряди.

Всхлипнув, она подняла глаза.

Господи, какая же она сейчас была страшная! Вся в пятнах, глаза красные, тушь потекла, нос распух. Вот в этот-то момент я и понял, что люблю ее. Как будто что-то с щелчком встало на свои места, плотно в пазы, без единого зазора.

— Я знаю, что это такое. Моя мама умерла, когда мне было восемь, — ее зрачки расширились, губы испуганно приоткрылись. — У нее было больное сердце, с детства. Врачи категорически запретили рожать, но ей очень хотелось ребенка. И она родила. Меня. С каждым годом ей становилось все хуже и хуже, ничего не помогало. И однажды скорая просто не успела. А на похоронах я услышал разговор каких-то теток: не стала бы Оля рожать, может, и прожила бы подольше. И я винил в ее смерти себя.

— Нет, Юр, — с горечью усмехнулась Юля. — Это совсем не то. Это было ее решение, и ты точно ни в чем не виноват. А вот я…

— А я разве говорю, что это одно и то же? Я сказал, что знаю, каково это — винить себя в том, в чем ни хера не виноват. И сколько угодно можно себе это говорить. И другие будут это говорить. Но иррациональное чувство вины — такая сука, что ты головой понимаешь, и все равно жрет: если бы не я… Как-то очень давно попался отрывок из чего-то, кажется, китайского. Путник откинул с пути камешек на горной тропе, а тот вызвал обвал и разрушил деревню, где его ждали родные. Очень сильно зацепило. Искал потом, не нашел.

— И как ты справился? — Юля шмыгнула носом. — Ты ведь еще совсем ребенком был.

— А кто сказал, что я справился? Ты говорила, тебе кажется, что мама куда-то уехала. Мне до сих пор так кажется. Двадцать три года. И знаешь, может, это даже и неплохо — думать, что она жива, что видит и слышит меня. А вина… Я просто научился с этим жить. Иногда накрывает, но я же юрист. Напоминаю себе, что раз не было ни умысла, ни неосторожности, нет и вины. Можно быть причиной чего-то, но при этом не виной.

— Помогает?

— Ты знаешь… да, помогает. Попробуй, должно помочь.

— Спасибо, Юра.

Она вдруг сообразила, что сидит у меня на коленях, смутилась, покраснела, вскочила. И тут же открылась дверь — ввалился крокодил Гена. Секундой раньше — вышло бы очень пикантно. Да и так получилось двусмысленно: Юля стояла рядом со мной, почти вплотную.

— Ах, пардоньте, что помешал, — оскалился он, но увидел ее зареванное лицо и осекся.

— Давай домой тебя отвезу, — я притворился, что вообще не заметил его появления.

— Да нет, Юр, спасибо, — Юля последовала моему примеру. — За мной сейчас брат двоюродный приедет. Тетя ждет, мамина сестра. Помянуть.

Она надела плащ, взяла сумку и пошла к двери. Я вышел следом и, глядя ей в спину, подумал, что мне абсолютно наплевать, что там себе представил утырок Геночка. И даже если он разнесет по всему офису, что я трахал Юльку на столе, все равно наплевать.

Потому что сейчас случилось что-то очень важное. Что-то изменилось. Я не сомневался.

Прошел день, другой, неделя, и я понял, что в чем-то ошибся, а в чем-то нет.

Между нами с Юлей не изменилось ровным счетом ничего. Она была все такой же мягко доброжелательной, здоровалась, улыбалась, о чем-то говорила, отвечала, если спрашивал. Не более того. Между нами по-прежнему была прозрачная стена. Уже не ледяная, но прочная. Как будто не обнимал ее, когда она рыдала в плечо, сидя у меня на коленях. Как будто ничего этого не было.

А вот с ней самой что-то происходило. Что-то тонкое, неуловимое. Я не смог бы этого объяснить, но чувствовал — даже за те несколько секунд или несколько минут, когда видел ее. Так смотришь на небо — все те же серые тучи, но словно чуть-чуть светлее.

Мне хотелось думать, что после нашего разговора Юлю пусть немного, но отпустило, что ей стало легче. Хотелось надеяться, что даже если она не избавится от чувства вины полностью, все равно научится жить с этим так, чтобы не прибивало к земле, не мешало радоваться, думать о будущем.

Я вспоминал слова Милки: влюбиться — это же такой кайф, даже если без взаимности. Наверно, у женщин все по-другому. Иногда это и правда было так. Утром радовался тому, что приду на работу и увижу ее. Просто увижу, перекинусь парой слов. Хотелось, чтобы у нее все было хорошо. Пусть даже не со мной — но чтобы хорошо.

Просто идеальный любящий мужчина. Облако в штанах — правда, Владимир Владимирович?

А на следующий день я просыпался под артобстрел дождя и ненавидел весь белый свет. И себя. И ее — потому что она такая дура. Потому что она со своим сраным ушлепком Владиком. Раньше как-то получалось ставить блок и не думать об этом. Теперь при одной мысли темнело в глазах от ревности и злости.

Ты и правда его любишь? Его?

Дура!

Нахрен ты вообще мне сдалась?!

Смотрел на часы — одиннадцать. И шел к Максу.

Секундная готовность перед дверью. Надеть улыбку, подтянуть, как трусы, чтобы не сползала. Тук-тук, кто в теремочке живет? Карточку к замку.

— Всем привет!

Конфеты на стол, кофе в кружку. Взглядом — мимо Гены, мимо Кристины, на нее. Как маньяк с ножом.

Дура, ненавижу!

Шел с кружкой к Максу, закрывал дверь. Разговаривал с ним, а сам смотрел сквозь стекло на нее. Такое же стекло, как между нами. Нет, не такое. Между нами — крепче. Бронированное, пуленепробиваемое, блядь!

И все же я с настырностью кретина пытался его пробить. Конфеты приносил только те, которые она любила. Однажды потихоньку засунул ей в сумку банку верескового меда. Ловил на выходе, предлагал подвезти. Она отказывалась. Один раз набрался наглости и спросил, не хочет ли куда-нибудь сходить. Молча покачала головой с таким видом, будто ляпнул какую-то жуткую глупость и непристойность.