Дверь в мою половину распахнулась без стука. Этьен стоял на пороге. В его вытянутой руке, зажатые большим и указательным пальцами, как что-то неприятное, висели мои забытые трусики и бюстье.

Он бросил белье мне на колени с таким видом, будто избавился от мусора:

– Вот ваши кружева. Убирайте. А то кто-нибудь решит, что это сигнальный флажок и можно смело идти на абордаж.

Его голос был ровным, но в глазах мерцал такой циничный, ледяной огонек, чтобы я дернула плечами.

Горло перехватило. Кровь ударила в лицо таким жаром, что мир поплыл. Я не могла оторвать взгляд от кружев на своих коленях, потом подняла глаза на его каменное лицо. Ни слова. Ни звука не вырвалось из пересохшего горла. Только немое, жгучее унижение и ярость, от которой сжались кулаки.

Он фыркнул – короткий, презрительный звук – и вышел, хлопнув дверью.

Я сидела, сжимая в кулаке злополучное белье, чувствуя, как дрожат руки и горит все лицо. Слов не было. Только стыд, глухой и всепоглощающий, смешанный с диким желанием швырнуть ему эту кружевную пакость в лицо.

На другой день, утром я вышла и чуть не наступила на его разложенные на полу инструменты – он что-то чинил у самого крыльца.

Я раздраженно, еще кипя от вчерашнего унижения с бельем прошипела:

– Можно было предупредить!

Он, не отрываясь от работы, произнес:

– Можно было смотреть под ноги.

Я решила не сдерживаться:

– Мне сказали, вы тут почти не живете!

Этьен медленно поднял голову. В его глазах впервые мелькнуло что-то кроме холодности – едкая усмешка:

– Вас обманули. Теперь буду бывать чаще. Привыкайте.

И снова склонился над своей работой.

Апофеозом стал день в магазине. Небольшой супермаркет в городке. Я набрала продуктов, подошла к кассе.

С милым видом кассирша произнесла:

– Сегодня карты не принимаем.

Я судорожно полезла в кошелек – всего 10 евро наличными. Не хватало ровно три евро на самое необходимое. Паника начала подниматься по горлу. И в этот момент я увидела его. Этьен входил в магазин, его взгляд скользнул по полкам, не замечая меня. Отчаяние пересилило гордость.

– Мсье Дюран! – окликнула я, подбежав. Он обернулся, брови поползли вверх от удивления, быстро сменяющегося привычной настороженностью.

– Извините, пожалуйста… карта не работает. У меня не хватает… три евро. Я дома сразу верну!

Я показала ему на свою скромную кучку продуктов, чувствуя, как горят щеки.

Он посмотрел на продукты. На мои деньги в руке. На мое, вероятно, жалкое лицо. Ничего не сказал. Просто… развернулся. И пошел прочь. Просто ушел. Оставив меня стоять у кассы, с собирающейся очередью людей и горящими от стыда и унижения глазами перед кассиршей, которая смотрела с жалостливым любопытством.

Я выложила обратно фрукты, йогурты, шоколад, оставив только багет, ветчину, сыр, морепродукты и пачку макарон – ровно на 10 евро. Вышла на улицу. Солнце било в глаза. Шум моря казался издевательским. Я дошла до первой лавочки, села и… заплакала. Тихими, горькими, бессильными слезами. Весь накопленный стресс, одиночество, страх перед морем, его постоянные уколы – все вылилось наружу. Я чувствовала себя последним ничтожеством, загнанным в угол.

Когда слезы иссякли, осталась пустота и ледяная ярость. Я шла домой, сжимая пакет со своей покупкой, как оружие. Так хотелось персиков! А он был там и не помог.

Копался в небольшой мастерской – сарайчике на краю участка, дверь была открыта. Я подошла, остановилась в проеме. Этьен обернулся, увидел мое лицо – заплаканное, но теперь с горящими глазами.

– Что вам надо? – спросил он ровно, откладывая гаечный ключ.

Я не кричала. Говорила тихо, но каждое слово било наотмашь:

– Три евро. Мне не хватило трех евро. Я не просила взаймы. Не подаяния. Я вернула бы. Сегодня же. Вы могли просто сказать: «Нет». Могли помочь. Но вы… вы развернулись и ушли. Как от прокаженной. Я сидела там на лавочке и ревела, понимаете? Из-за вас. Из-за трех чертовых евро и вашей… вашей бесчеловечной реакции! Вы… вы просто камень!

Он слушал. Не перебивал. Его лицо было непроницаемым. Когда я закончила, он взял тряпку, медленно вытер руки.

– Только вот без ваших женских соплей, – произнес он наконец, глядя куда-то мимо меня. Голос был плоским, без эмоций.

– Оставьте их кому-нибудь другому. Не выношу.

В глазах у меня потемнело от ярости. Я ничего не сказала. Просто развернулась и пошла в свою половину. Хлопнула дверью так, что задрожали стекла во всем доме. Решение созрело мгновенно, кристально ясное.

– Переезжаю. Завтра же. Сюда больше ни ногой.

Вечер навис тяжелый, гнетущий. Я лихорадочно собирала вещи, швыряя их в чемоданы. Море за окном шумело глухо, предчувствуя что-то. А потом началось. Сначала ветер завыл в кронах пальм, как раненый зверь. Потом грянул первый гром – не раскат, а оглушительный удар прямо над крышей. Дом содрогнулся.

Вспышка молнии ослепила, и я вжалась в стену, инстинктивно.

Гроза.

С детства боялась. На даче, под старыми липами, мы с мамой боялись их одинаково. Помню, как она быстро-быстро бегала по комнатам, выдергивая все светильники, телевизор, даже чайник из розетки.

– Чтобы молния не ударила, Анечка, – шептала она, закрывая шторы, а потом мы сидели, прижавшись друг к другу в темноте, слушая грохот и молясь, чтобы он скорее стих. Ее спокойствие в те минуты было моим щитом. Теперь щита не было. И свет…

Свет мигнул и не просто погас – вырубился сам, как мамины лампы на даче, только не по нашей воле, а по приказу разъяренной стихии. Темнота. И дождь. Не дождь, а водопад, обрушившийся на черепицу, на окна, на террасу. Настоящий шторм Джоэля Ри5.

Темнота снаружи слилась с темнотой внутри. Грохот грома бил по нервам. Каждый удар молнии, который озарял комнату на долю секунды слепящим белым светом, выхватывал знакомые предметы – и хаос моего бегства: чемодан, зияющий на полу, вещи, вывалившиеся из него в спешке, – делая их чужими, угрожающими. Но хуже всего было море. Его гул, всегда присутствующий фоном, теперь превратился в рёв. Глухой, яростный, всесокрушающий. Как будто сама бездна поднялась и шла на штурм берега. На штурм меня.

Сердце колотилось, как бешеное. Дыхание перехватило – короткие, хриплые всхлипы вырывались из груди. Темнота воды над головой, холод, паника… Все вернулось. Не память, а ощущение. Я сидела на кровати, обхватив колени, дрожа всем телом. Слезы текли ручьями, но это были не слезы обиды, а слезы чистого, животного