– А ваш дом… такой уютный.

Решила сделать глоток лимонада для смелости.

– Риелтор, мсье Рено говорил, вторая половина… занята хозяином? Этьеном Дюраном? Он редко бывает?

Мадам Клеман обменялась быстрым взглядом с мужем. Месье Клеман снял шляпу, вытер лоб.

– Ах, Этьен, да…, – вздохнул он.

– Местный. Родился здесь. Его отец держал верфь, знаете? Славную. Чинил дорогие яхты, строил. Этьен унаследовал. Золотые руки! Все мог починить, собрать… Нарасхват был.

– Был? – уловила я прошедшее время.

Старушка поправила солнцезащитные очки.

– Да… было дело. Но потом… трагедия. Несколько лет назад. На верфи. Пожар…

Она махнула рукой, не желая вдаваться.

– Верфь закрылась. Теперь он… мастер на все руки. Чинит лодки, моторы, заборы. Выезжает по заказу. Надежен. Но давно замкнутый…

– Какой? – сердце замерло.

– Другой, – тихо сказал мсье Клеман.

– Тихий. Замкнутый. Как устрица в раковине. Редко его видим. Почти призрак. В мастерской, в доме своем или в море. Не беспокойтесь, мадемуазель Анна, не потревожит.

Мадам Клеман кивнула, но в ее глазах читалось что-то еще – жалость или настороженность?

Призрак. Золотые руки. Трагедия. Сам не свой. Обрывки фраз крутились в голове, когда я шла обратно с пустой тарелкой. Человек, сломанный потерей. Как я. Его бездна была видимой – сгоревшая верфь, умершее дело. Или что-то еще? Клеманы не стали откровеничать до конца. Моя же боль – скрыта под синей гладью и в глубине души. Но чувство было одним: холодное, гнетущее одиночество после катастрофы. Странное чувство родства шевельнулось под грудой страха.

Я вернулась в дом. Занавеска на окне колыхнулась. Солнечный зайчик пробился сквозь щель, лег на мой черный, штормовой рисунок. На столе лежала одна недоеденная звездочка. Страх все еще сжимал горло при мысли о синеве за окном. Работа над клипом казалась горькой насмешкой.

Но было и что-то еще. Крошечное. Как луч солнца в пасмурный день. Любопытство. К этому месту. К людям. К его истории. К нему. К тому, как его «золотые руки» справлялись с его собственной бездной. И запах миндального печенья, смешивающийся с солью моря, напоминал, что связь – с мамой, с соседями, возможно, даже с этим невидимым Этьеном – это ниточка, за которую можно держаться.

Битва с бездной продолжалась. Но я сделала первый робкий шаг из своей крепости. Не к морю. К людям. И в этом был хрупкий росток надежды и осознания.

Я подошла к занавешенному окну. Рука сама потянулась к ткани. Завтра… Завтра я открою ее наполовину. Всего на половину. И краем глаза заметила – в окне соседского дома, за густой зеленью, мелькнуло движение. Тень? Или просто игра света? Сердце пропустило удар. Он видел, как я бежала от моря? Видел мой страх?

Я не отдернула штору. Не сегодня. Но завтра… Завтра попробую. И, может быть… просто оставлю у его комнат пару миндальных звездочек. На удачу. Ему. И себе.

Глава 3: Незваный хозяин и его рыжая тень

Тишина дома, ставшая уже почти привычной за это время, взорвалась резким звуком. Не звонок, не стук – грубый рокот старого дизельного двигателя, заглохший прямо под окнами. Хлопок дверцы грузовика. Тяжелые шаги по гравию. Я замерла за планшетом, сердце сжалось, удар пришелся куда-то в район живота:

– Он?

Дверь на кухню распахнулась без предупреждения. Ни стука, ни зова. Просто вошел. И замер на пороге.

Мужчина заполнил проем. Высокий, широкоплечий, в потертых джинсах и темной футболке, из-под которой угадывалась сила, привыкшая к физическому труду. Француз как будто сошел с полотен Эндрю Уайета – лицо с отпечатком утраты и некого трагизма. Загорелый до черноты, с короткими темными волосами и бородой уже с проседью. Сильный волевой подбородок. И взгляд. Холодный. Оценивающий. Как сканер, прошедший от моих широко раскрытых глаз до босых ног и обратно, задерживаясь на графическом планшете и разбросанных вокруг набросках. В этом взгляде не было ни любопытства, ни приветствия. Только измерение. Оценка чужеродного объекта на своей территории.

Этьен. Имя уже обросло домыслами после разговора с Клеманами, обрело плоть. И плоть эта была твердой и недружелюбной.

– Пора познакомиться. «Этьен Дюран», —произнес он. Голос низкий, хрипловатый.

– Живу здесь.

Я вскочила, чувствуя себя нелепо в старых джинсовых шортах и майке с пятном от кофе. На голове затянутый карандашом узелок из волос, выпадающие каштановые пряди на лицо. Попыталась улыбнуться, но губы дрогнули, выдавая нервозность.

– Анна…Аня Соколова, – выдохнула я.

– Я… думала, половина совсем пустует. Мсье Рено говорил…

Он не дал договорить. Перешагнул порог, бросил тяжелую сумку с инструментами на пол у стены с такой силой, что задребезжали стекла в шкафчике. Его взгляд скользнул по кухне, зацепился за блокнот с моими угольными набросками моря-бездны, лежащий открытым на диване. На его скулах дрогнула едва заметная эмоция – что-то вроде болезненной гримасы, быстро погасла.

– Пустует? Нет, – отрезал он, не глядя на меня. – Живите. Только не мешайте. И не лезьте в мою часть.

Он кивнул в сторону закрытой двери, ведущей в другую половину дома. Его территория. Неприкосновенная.

В этот момент в проеме двери мелькнуло рыжее пятно. Австралийская овчарка. Кобель, судя по размеру и осанке. Умные, светло-голубые глаза мгновенно оценили меня, застыв на пороге. Настороженность в каждом движении. Ни рычания, ни виляния хвостом – просто взгляд, полный сдержанного наблюдения. Потом он бесшумно проскользнул мимо меня и встал рядом с Этьеном, как тень.

Так началось наше «соседство». Столкновение границ и привычек.

Моя грязная кружка с остатками вчерашнего чая, забытая в раковине. Утром она стояла вымытая и вытертая насухо на своей полке – с убийственной аккуратностью. На столе – моя попытка дружелюбия: коробка с дорогим чаем, пачка кофе, тарелка с печеньем с надписью «Угощайтесь!». К вечеру коробка и пачка были сдвинуты строго к краю стола, будто обозначая невидимую черту. Печенье исчезло.

В ванной его грубое синее полотенце висело на моем крючке, вытеснив мое розовое. На полочке, где стояли мои баночки, появилась его единственная банка мужского геля для душа. А моя косметика была аккуратно сдвинута в угол.

Однажды я торопилась после душа, рассеянно думала о набросках, и, выйдя, забыла кое-что жизненно важное на полу возле раковины: свои черные кружевные трусики и