Нахожу спички, зажигаю одну, подношу к конфорке — и ничего. Пшик. Тишина. Пробую еще раз, и тут — фух! — пламя вспыхивает, как факел на рок-концерте.

Я отскакиваю, чуть не роняя спичку себе на толстовку. Сердце колотится, руки дрожат.

— Так, спокойно, все по плану. Валера, ты видел? Все идет как надо.

Кладу мясо на сковородку, и оно шипит, как рассерженная кошка. О, да, это успех! Я почти чувствую себя шеф-поваром. Посыпаю солью, перцем — щедро, как будто это волшебная приправа, которая превратит мой кусок мяса в блюдо высокой кухни.

Теперь главное — не облажаться. Включаю вторую конфорку, чтобы, ну, ускорить процесс, и тут понимаю, что не знаю, сколько это должно жариться. Пять минут? Десять? Полчаса? В кулинарных шоу они всегда говорят: «Готовьте до золотистой корочки».

Отлично, буду искать корочку.

Пока мясо шипит, решаю, что надо добавить антуражу. Нахожу в углу кухни доску и начинаю резать лук — для гарнира, конечно. Я же не совсем безнадежна, я видела, как мама резала овощи.

Нож скользит по луку, и я даже начинаю думать, что у меня талант. Но тут — черт! — нож соскальзывает, в пальце моментально резкая боль. Кровь. Не фонтан, но достаточно, чтобы я заорала, как будто меня режут, а не лук.

— Да что ж такое! — кричу, тряся рукой. Капля крови падает на доску.

Хватаю какую-то тряпку, заматываю палец, и тут до меня доходит запах. Не лука. Гари.

Оборачиваюсь — сковорода дымит, как паровоз, а мясо, которое минуту назад выглядело почти прилично, теперь похоже на уголь. Черный, дымящийся уголь.

Кидаюсь к плите, пытаюсь снять сковородку, но она горячая, как адская сковорода, и я чуть не роняю ее на пол.

— Нет, нет, нет! — воплю, размахивая руками. — Это не должно было произойти!

И тут, как в каком-то чертовом фильме ужасов, снаружи раздается дикий крик.

Не крик — ор.

Валера.

Этот проклятый петух орет так, будто его режут. Его вопли смешиваются с моим паническим бормотанием, дым валит из сковородки, как из вулкана, и я уже представляю, как эта кухня превращается в пепел, а я — в главную героиню новостей: «Девушка из Москвы сожгла деревенскую усадьбу».

Да, блин.

И в этот момент, когда я стою, задыхаясь от дыма, с порезанным пальцем и чувством, что я худший человек на свете, слышу звук мотора. Джип. Хозяин. Он вернулся. Конечно, именно сейчас, другого момента выбрать не мог?

Мне хана.

Мужчина появляется на летней кухне с огнетушителем в руках. Его лицо — смесь раздражения и какого-то мрачного веселья. Не говоря ни слова, он направляет огнетушитель на сковородку и жмет на рычаг.

Пена летит во все стороны, гасит дым, покрывает плиту, стол, мясо и… меня. С ног до головы. Стою, мокрая, липкая, с пеной, стекающей по лицу.

— Браво, королева, — говорит он, опуская огнетушитель. Его голос сочится сарказмом, а глаза блестят. — Ты не просто ужин сожгла, ты чуть мой дом в уголь не превратила. У тебя талант, знаешь?

Открываю рот, чтобы огрызнуться, но слова застревают в горле. Пена капает с волос, толстовка промокла, калоши скользят по полу, а Валера за окном продолжает орать, поддерживая своего хозяина. А мои щеки горят, но не от жары, а от унижения.

— Я… — начинаю, но голос дрожит. — Я пыталась! Это не моя вина, что твоя плита — это какой-то адский агрегат! И мясо… оно само сгорело!

— Само? — мужчина поднимает бровь, скрещивает руки на груди. — Мясо само решило устроить пожар? А ты, значит, просто наблюдала? Господи, Каролина, я же сказал — соль, перец, пожарить. Не ракету в космос запускать. Даже Валера бы справился лучше.

— Валера?! — взрываюсь я, стряхивая пену с рук. — Петух?! Серьезно? Может, ты его и поставишь шеф-поваром, раз он такой талантливый? А я, между прочим, старалась! Я порезала палец, чуть не сгорела, а ты… ты просто стоишь и издеваешься!

Он хмыкает, и это хмыканье — как нож в мое самолюбие.

— Старалась? Да ты ничего не умеешь. Ни готовить, ни выживать. Ты как твой чемодан — яркий, дорогой, но бесполезный. Завтра утром отвезу тебя туда, откуда взял. Хватит с меня твоих приключений.

Замираю. Его слова — как пощечина. Бесполезная. Это слово эхом отдается в голове, и я вдруг чувствую, как что-то ломается внутри.

Я сбежала от родителей, от их планов, от свадьбы, от всего, чтобы доказать, что я могу быть кем-то. Не просто папиной принцессой, не просто средством в достижении семейного процветания. А он… он просто берет и говорит, что я — ничто.

Глаза щиплет, горло сжимается, и я понимаю, что сейчас заплачу. Впервые за все это время — за автобус, за мопеды, за «Ладу», за этот чертов лес и кур.

Пыталась держаться, быть сильной, быть королевой, но сейчас я просто… устала. Устала от всего. От жары, от пыли, от этого мяса, от его ухмылок. От себя самой.

Слезы текут по щекам, смешиваясь с пеной, и я не могу их остановить. Это не просто плач — это рыдания, громкие, рвущие горло, как будто все, что копилось внутри, вырывается наружу.

Я опускаюсь на стул, закрываю лицо руками, и мне плевать, что я выгляжу жалко. Плевать, что он видит. Плевать на все.

— Эй… — голос становится тише, почти мягким, но я не поднимаю головы. — Каролина, ну…

Шаги — тяжелые, но осторожные. Он подходит ближе, чувствую, как его рука — большая, шершавая — касается моих волос. Он начинает смахивать пену, медленно, аккуратно, пальцы скользят по моим вискам, по щекам, убирая липкую массу.

Я замираю. Его прикосновения — неожиданно нежные, совсем не такие, как слова. И от этого в груди разливается тепло, странное, незнакомое. Как будто кто-то включил внутри маленький обогреватель, и он греет, но в то же время пугает.

Поднимаю глаза, мокрые от слез, смотрю на него. Его лицо близко, слишком близко. Щетина, темные глаза, в которых теперь нет ни сарказма,