— Ха, Ларка, а помнишь ту толстуху с прошлой ярмарки? Что пряностями торговала? Вишь, она мужу своему в суп мышьяк подсыпала, чтоб от него отделаться! А он выжил — теперь сам пряностями торгует! А она пропала! Ой, девки, мужики — они как сапоги: старые жмут, новые натирают, а без них и шагу не ступишь!

Они заржали в унисон, их смех перешел в сиплый кашель — от жижи в кружках или от дыма костра снаружи, — и Лара, отдышавшись, ткнула пальцем в сторону Мары, ее глаза блестели в полумраке.

— Ой, Мара, ты сама-то от своего благоверного сбежала, потому как он храпит, как медведь в берлоге! А помнишь, как он тебя искал? "Где моя баба? Где моя баба?" — а ты в кустах сидишь, хихикаешь! Ха, бабы мы крепкие, нас не сломишь. Вот как эта рыжая, что мы приютили — мужик ее выгнал, а она жива-здорова, ей повезло еще, что я ночлег предложила, а расплатиться пришлось только сережками. Эй, рыжая, спишь али подслушиваешь? Не боись, мы не кусаемся… ну, разве что иногда!

Мара хихикнула, и показательно щелкнула зубами. И добавила, понижая голос до шепота, но достаточно громко, чтобы я услышала:

— Ага, Ларка, сережки-то ладные, с камушком. Ты их завтра толкнешь тому ювелиру в городе? Он за такие хорошо даст! А девка эта… эх, жалко ее, но жизнь такая — кто не кусает, того сожрут. Спокойной ночи, бабы, завтра вставать ни свет ни заря!

Они ещё поворчали, обмениваясь сплетнями о соседях — "А тот кузнец, вишь, с дочкой мельника путается, жена-то его рогами дом подпирает!" — и постепенно затихли, их разговор утонул в храпе и сопении, которые теперь заполнили шатер, как густой туман. Лара захрапела первой — громко, с присвистом, как кузнечные меха, а Мара бормотала во сне что-то неразборчивое, перекатываясь и толкаясь. А я лежала и смотрела в потолок шатра, чувствуя, как холодок пустоты расползается по всему телу, как паутина, опутывая сердце. Моя жизнь, моя безопасность, мое достоинство — все это теперь оценивалось в пару серебряных сережек. Горько. Унизительно. Слезы жгли глаза, но я не дала им вырваться — только сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, и пообещала себе: это не конец. Это только начало.

Утром они поднялись с рассветом, шумно и бодро, будто и не ложились накануне, — шатер наполнился шорохом, стуком посуды и громкими зевками. Лара, увидев мое помятое лицо с темными кругами под глазами, лишь фыркнула, шмыгнув носом.

— Жива? Ну и славно. А то помрешь — потом куда тебя девать, еще разбираться. Вставай, девка, не лежи, как барыня! Мы-то не спим, ярмарка ждет.

Они стали быстро собираться в путь, сворачивать палатки и грузить товар. Лара уже торговалась с каким-то проезжим купцом по поводу партии сапог, даже не взглянув в мою сторону. Я стояла в стороне, на краю опустевшей площади, понимая, что мне не пойти вместе с ними. Моя дорога с этим караваном закончилась. Они забрали свою плату и забыли обо мне.

Телеги, скрипя, тронулись с места, поднимая тучи едкой пыли. Я закрыла лицо руками, пытаясь не закашляться. Когда пыль осела, я увидела, как последняя телега скрывается за поворотом. Они уехали. Я осталась совершенно одна на опустевшей, изрытой колесами площади. Впереди была лишь пыльная дорога, уходящая в никуда.

И тут мой взгляд упал на одинокую фигурку у самого края дороги, у подножия старого, корявого дуба. Сидела морщинистая старушка, сгорбленная, как вопросительный знак. Над ней болтались редкие седые пряди, выбившиеся из-под темной шляпки. Перед ней на потрепанном, но чистом одеяльце лежала крошечная, жалкая кучка яблок. Мелких, кривоватых, явно диких, не для барского стола.

Что двигало мной — то ли жалость к такой же одинокой душе, то ли отчаянное желание сделать хоть что-то простое и осмысленное, чтобы не сойти с ума, — я не знала. Ноги сами понесли меня к ней.

— Здравствуйте, бабушка, — мой голос прозвучал сипло. — Торгуете? Хороший нынче урожай?

Старушка медленно подняла голову и уставилась на меня своими удивительно ясными, пронзительно-зелеными глазами, которые казались совсем не старыми. Они были яркими, как молодая трава после дождя. — А ты как думаешь, милая? — ее голос скрипел, как несмазанное колесо, но в нем чувствовалась стальная, нестареющая жилка. — Сама-то купить хочешь? Выглядишь как благородная дама, хоть и потрепанная. Тебе бы яблочко с королевского сада, а не мое дикое.

Я честно покачала головой, опускаясь на корточки перед ее одеяльцем. — Нет, не куплю. Просто… не могу смотреть, как вы тут одна сидите. Все уже разъехались.

— Добрая душа, значит, сквозь все несчастья проступила, — старушка хмыкнула, но в ее глазах мелькнуло что-то похожее на одобрение. — А лицо-то у тебя зареванное и грязное. И платье грязное. Мужик, значит, бросил? — она повторила вопрос Лары, но в ее устах он звучал не как насмешка, а как констатация факта.

— Не просто бросил, — горько выдохнула я, и вся история разом поперла из меня, подогретая участием в ее голосе. — Он Дракон огня. Я его жена. Бывшая жена. Он вернулся из долгой отлучки и привел в мой дом другую. Молодую. И с сыном. Своим наследником. Мне был предложен выбор: стать служанкой и нянькой в собственном доме или уйти с пустыми руками в никуда.

Старуха внимательно слушала, кивая головой. — А-а-а, — протянула она многозначительно. — Значит, так. Ну-ка, помоги старухе, раз такая добрая. Глаза у меня уже не так хорошо видят, слеповата стала. Посмотри мои яблочки, не червивые ли они? А то боюсь, зря я их собирала.

Я машинально наклонилась ближе, взяла в руки одно из яблок. Оно было маленьким, неказистым, но на удивление твердым, упругим и на редкость душистым. Я глубоко вдохнула его аромат. От него пахло лесом, осенью и чем-то еще, неуловимо-знакомым и таким теплым. Я внимательно, поворачивая, осмотрела его со всех сторон, потом взяла другое, третье.

— Нет, бабушка, все чисто, — сказала я искренне. — Ни червоточинки, ни пятнышка. Все яблоки целые и крепкие.

Старушка странно улыбнулась, и ее морщинистое лицо преобразилось и стало лукавым. Ее глаза будто бы вспыхнули изнутри мудрым, знающим светом. — Значит, и жизнь у тебя наладится. И червивое яблочко достанется не тебе, а твоей сопернице. Проверено. Запомни это.

Я замерла с яблоком в руке, ощущая внезапный холодок,