– Идем, – сказала она, – покажешь мне, где мы будем жить эти семь лет.

– Семь лет… – эхом повторил он.

– Да, только семь, поэтому я и спрятала там свое платье, чтобы потом, когда буду уходить, переодеться в него…

Лонгрен больше ее ни о чем не спрашивал. Привел в свое жилище внутри маяка, и они зажили душа в душу. Он старался не думать о сроке, на который эта чудесная женщина осталась с ним. А когда два года спустя она объявила, что ждет ребенка, Лонгрен расслабился вовсе: ну какая же мать уйдет, оставив своего малыша?

Мэри оказалась вовсе не белоручкой: она охотно бралась за все женские дела, и любая работа спорилась у нее в руках. А уж как она шила! Казалось, что одежда, созданная Мэри, волшебным образом преображала женщин. Поэтому от клиенток отбою не было, и жили они если не богато, то вполне достойно. Лонгрен немного переживал, что их семью содержит женщина, а Мэри только смеялась в ответ.

А еще она любила яркие цвета, особенно все оттенки красного. Даже свадебное платье, когда они все-таки решили узаконить свои отношения перед обществом, сшила себе красное. Не такое роскошное, как то, что было на ней в день их знакомства, но все равно яркое, как пламя.

– Красный – это жизнь, – говорила она. – В белизне человек умирает.

Лонгрен не спорил с нею. Да и разве тут возразишь?

В счастье он забылся и перестал считать годы, но не Мэри.

Тем летом, когда их милой дочурке Ассоль исполнилось пять лет, жена пришла к нему, положила ладони на плечи – он сидел на заднем дворе и плел сети – и сказала:

– Ну вот, мой Лонгрен, и истек срок, который я пообещала тебе.

– Мэри. – Он перехватил ее руку, прижал к щеке: – А как же наше дитя?

– Еще и поэтому я должна уйти, – сказала Мэри.

– Не понимаю, – помотал он вихрастой головой.

Она наклонилась и поцеловала в макушку:

– Потом поймешь, – улыбнулась мягко и печально. – Я должна уйти…

И направилась к тому гроту, в котором когда-то ждала его.

Лонгрен последовал за ней.

– Я сжег его. Уже давно.

Она остановилась, строго посмотрела на мужа.

– Ты о платье? – Он кивнул, в глазах плескался шторм зарождающегося отчаяния.

– Да, уничтожил его.

Мэри рассмеялась:

– Думал, это удержит меня. Глупый, глупый Лонгрен.

Она отвернулась, проговорила слова на своем певучем наречье и обвела рукой в воздухе круг: тут же полыхнуло зеленым, и открылся коридор – Лонгрен увидел ее мир. Бескрайние снега и лед. До горизонта. А еще мужчину, беловолосого и с пустыми глазами. Оглянувшись, Мэри улыбнулась напоследок и шагнула туда, к другому… Лонгрен только схватил воздух там, где минуту назад стояла его любимая женщина.

Он не верил, ждал ее каждый день, думал, что она вернется – хотя бы ради Ассоль, которой так нужна мать. Но прошло уже тринадцать лет, а она все не возвращалась. И вот третьего дня он заметил, как полыхнуло зеленым в хранилище осветительных камней. Рванул туда – и замер. То была не Мэри, совсем не Мэри. Тот беловолосый. Только глянув в сторону Лонгрена, заморозил его самого, взял камни и, как Мэри тогда, начертил круг в воздухе…

Вбежала Ассоль. Ее, должно быть, тоже привлек свет. Она успела заметить беловолосого, и тот увидел ее, даже хмыкнул, но тут же исчез в зеленой вспышке. А милая девочка потом долго отогревала Лонгрена одеялами и поила чаем. До тех пор, пока не явился констебль и его не увели…

Он велел Ассоль не вмешиваться, но знал – дочь не послушает, она упряма, в мать. Если что-то решила, обязательно доведет до конца…

– Эй, Лонгрен. – В его раздумья вторгся голос начальника тюрьмы, сонный и недовольный. – Спишь?

– Уже нет, вы же, сэр, меня и разбудили.

– Вставай, собирайся. – Он приблизился к решетке, зазвенел ключом в замке. – Старейшина, этот добрейший и мудрейший человек, отпустил тебя. Ты полностью оправдан.

Лонгрен поднялся, лицо его оставалось хмурым. Наверняка Ассоль постаралась. Только бы глупостей не натворила.

И, как только открылась дверь удерживавшей его клетки, пошел к выходу, даже не попрощавшись.

Дочь там осталась одна, а на дворе уже густая ночь. Отцовское сердце грызла тревога. Он шел быстро, отталкивая от себя ярд за ярдом. Вскоре он уже стоял напротив маяка. В окошке на первом этаже горел свет. И было в его мерцании что-то беспокойное и страшное…

Глава 4

Серая

«P. S. Мне страшно. Очень страшно, впервые в жизни. Никогда ничего не боялась. А тут меня просто трясет. Тот человек, он увидел меня, заметил. Он плохой, недобрый. Я каждому даю шанс, но ему не готова. Нет-нет. Он – само зло!

Шаги?.. Кто-то пришел? Злодей или заблудший путник, ищущий тепла?»

Ассоль Лонгрен,

Запись № 235, тот же день

Журнал смотрителя маяка Каперны

Запах…

Грэй даже прикрыл глаза, чтобы погрузиться в него полностью, раствориться, слиться с ним. Таким сладостным, желанным, дурманящим.

Его заметно повело, как никогда не бывало даже от самого крепкого алкоголя. А тут – ударило в голову, та пошла кругом, и доблестному капитану пришлось даже схватиться за дверной косяк…

Пахло чайной розой, свежими яблоками и медом. Запах чистоты, домашнего уюта, тихих семейных радостей.

Три нежно-розовые розы стояли в обыкновенной банке. Но и в ней они выглядели более чем изысканно.

Грэй подошел к столу, снял перчатку и тронул атласные бутоны кончиками пальцев. Несколько лепестков упало на старенькую скатерть, добавляя общей картине миловидности и незатейливой красоты.

Рядом лежали румяные яблоки в вазочке и покоилась плошка с медовыми сотами. Словно угощение для случайного путника, который забредет на свет маяка.

Кстати, он, свет, теплый и мягкий, лился сверху, ласкал и обнимал. В железной печурке потрескивали дрова, а плед, брошенный в старенькое, с порванной обшивкой кресло, будто приглашал присесть, укутаться и забыть о тяготах и невзгодах, отдаться тишине, мечтательной полудреме и дурманящим запахам.

На какой-то миг сердце Грэя тронула черная лапа зависти. В роскоши замка, в котором прошло его детство, в холоде и чопорности университетских коридоров, и уж тем более потом, в бесконечных странствиях по морям и