Но, повинуясь сценарию, я все равно прошла по лестнице наверх.

На поиск ключей ушла минута — ведь теперь знала, где они прятались. Спустившись, внимательней посмотрела на Даниила, с напряженной спиной замершего у каминной полки.

— Стой, — окликнул напоследок, — не уходи вот так, затемно, опять в пустоту, — попросил, отойдя от полки ближе к центру комнаты.

— Почему? — спросила я.

Я имела в виду — «почему ты не хочешь быть со мной, почему так жестоко мстишь», но Даниил понял иначе.

— Потому что ехать ночью — дурная затея.

И вот тут сценарий покатился к чертям, потому что Даниил не стал говорить о том, что «всего лишь не хочет быть вместе, но я по-прежнему остаюсь дорогим для него человеком». Приблизился мигом — в две секунды, скинул с моих плеч пальто и увел от входной двери в глубину гостиной.

Заморгала, не веря. Слезы предательски защипали веки, выступили из глаз крупными бусинами.

Даниил нахмурился, думая, что я плачу от сказанных им обидных слов, даже не подозревая, что на самом деле — слезы катятся от облегчения, осознания, что он только что взял и спас мне жизнь.

— Брось, — отвернулся на мгновение, а потом приблизился и неумело погладил по голове, — не плачь.

От этой безыскусной простоты я расплакалась в голос. Потому что когда говорят «не плачь», хочется громко завыть и разрыдаться.

Даниил обнял, легко похлопал по плечам, потом будто бы очнувшись, снова погладил по голове — как маленькую, бормоча слова утешения. Я же утонула в цитрусовом аромате, и затихла от всепоглощающего облегчения.

С плеч исчезла громада Говерлы.

И, рот против воли раскрылся, вываливая на обнимающего мужчину такие потоки информации, от которых волосы зашевелились даже у меня, что уж говорить про человека неподготовленного.

Я говорила и безмолвно плакала — слезы не хотели иссякать. Каялась, признавалась, что люблю, что была глупой, сбегая снова и снова, рассказала о мистическом госте, об аварии.

Спина Даниила давно застыла, а рубашка на груди стала мокрой. Не знаю, понимал ли он хоть что-то из невнятного бормотания, но слушал внимательно и молчал.

— Знаю, что ты все равно не поверишь во всё это, — я жалко вскинула правой рукой, — но, просто извини меня, ладно? За всё.

— Это я должен просить прощения, — хрипло отозвался отчим, прижимая спину горячими ладонями, — а еще, твой рассказ выглядит не таким уж невероятным в свете то ли сна, то видения, что посетило меня накануне.

Я отодвинулась, утерлась рукавом и вскинула лицо, с замирающим сердцем ожидая продолжения.

— Что там еще? — прошептала немеющими губами.

— Неважно, — отрицательно покачал головой Даниил, — все это больше не имеет значения.

Он обхватил мое лицо руками, наклонился и поцеловал.

— Соленая, — прошептал в губы, — и родная. Я так бесконечно по тебе соскучился, моя солнечная девочка.

Данины прикосновения — неторопливые, но жадные, голодные, которыми он щедро одаривал, сводили с ума. Горячие ладони водили вверх-вниз по коже, согревая, раскаляя до предела.

Одежда скользнула к ногам — ненужная, неуместная. Терпкие на вкус губы приласкали лицо: подбородок, скулы, брови, глаза. Поцеловали уста, влажно погружаясь, сплетаясь языками.

Кинуло в жар, в пот, от томления, от сладкого ожидания, и сердце засбоило. Непередаваемо сладко оказалось в сотый раз узнавать друг друга, вплетаться пальцами в волосы, поглаживать затылок, спускаться к ключицам.

Задохнулись, когда сплелись, закружились в древнем, как мир, танце.

Не хватало воздуха в легких, чтобы надышаться — его ароматом, мало было просто тереться, выводить языком круги на груди. Хотелось больше — кусать, дико, до крови, слизывать капельки из царапин, кричать, срывая голос.

Волосы рассыпались по паркету, голова беспорядочно моталась из стороны в сторону, отчего перед глазами мелькало — так остро, до боли сладко было чувствовать его — всего.

В себе.

Даниил шептал на ухо невероятные слова, от которых кружилась, и без того, легкая голова. Я смеялась, целовала его руки, прикусывала кожу до розовых отметин и тут же их зализывала.

Мы надолго остались в каминном зале — до самого рассвета.

Не могли умерить ласки, порывы, от которых зашкаливал пульс.

Мне казалось, что не было всех этих бессмысленных лет разлуки, что не уходила никуда, и вот тут я — дома. В руках, которые из властных, умело превращались в нежные, бесконечно заботливые.

Усталые, довольные, мы не могли перестать прикасаться, прижиматься друг к другу.

— Я хочу быть с тобой, — сказала полушепотом, когда бессмысленная нега слегка отступила.

Даниил промолчал, но обнял крепче.

— Расскажи, как ты жил? Зачем преследовал меня, не давал полной свободы, если, — запнулась.

Сказать «не нужна» — не повернулся язык, но, Даниил понял.

— Мира, мне уже далеко не двадцать лет, и я привык жить вот так, — он кивнул подбородком в потолок, пытаясь обвести глазами комнату, — когда все понятно и просто: секс — это секс, а когда партнер уезжает, бросая на холодильнике прощальную записку — то навсегда. Пусть даже этот партнер — самое лучшее, что случалось в жизни. И когда это произошло, опуская все сомнения, злость, могу сказать, что таскаться за тобой по необъятной стране было затратно, сложно, унизительно. Скажи мне, девочка, — Даниил перевел на меня потемневший взгляд, — разве эти действия, уже одним своим существованием, не отвечают на все вопросы?

В ответ я закрыла глаза, прячась от жадного взгляда.

— Сейчас, отбросив в сторону самолюбие и гордыню, я созрел настолько, что готов признать: буду стараться. Очень буду стараться избавиться от дурных привычек, приспособиться. Потому что — тоже хочу быть с тобой. Кто еще, кроме тебя — солнечная девочка, сможет сделать меня счастливым? Не слушай слова. Обращай внимание на действия. Посмотри на меня, — Даниил взял мое лицо в ладони, — я рядом с тобой, вот такой — грубый, почти старый, мизантроп и гордец. Но я здесь, и готов приковать тебя цепями, лишь бы не ушла. Что думаешь — люблю ли?

Его глаза яростно вглядывались в мои, пожирали своей силой, пылающей волей, кричали: «конечно, люблю».

И впервые за всю историю наших отношений мне было достаточно этого безмолвного признания.

— Тогда почему сказал сегодня, чтобы уезжала? — спросила, чтобы не молчать, чтобы лишний раз удостовериться — любит.

Данила помолчал, раздумывая.

— Уязвленное самолюбие — страшная вещь. Захотелось посильнее задеть за живое, и когда удалось это сделать, то почувствовал себя самым последним гадом, какой только обитает на этой планете. Думаю, что приполз бы к тебе через три дня, самое долгое — неделю, — голос Дани был тихим,