— Ну?!

— Не знаааю…

Дальше шагаем в молчании. Мальчишка втягивает голову в плечи и косится на меня, будто порывается что-то сказать, но в последний момент сам себя одёргивает. Я кручу в руках шлем и понемногу сковыриваю грязь и отбрасываю в сторону. С одного бока шлем пробит и расколот, такое чинить не станешь, но всё равно странно, что у мертвяка его забирать не стали: это ж не деревянный лук, его хоть на переплавку можно… да и вон какой тяжёлый.

Разве что, может, его просто не нашли. Может, метвецов было не два и не три, а куда как больше, и за всем их скарбом победители не сумели уследить.

Плохонькая дорога заворачивает налево, и мальчишка пугано озирается, а потом и вовсе останавливается.

— Во, — говорит он. — П-поля.

Дорога заросла травами, и колеи в ней почти не видно, — если бы не глубокие канавы и насыпь, дорога давно пропала бы из виду. Грач толкается от меня и взлетает, а я почтительно устраиваю шлем на земле, отряхиваю руки, оглядываюсь, задумчиво чешу нос.

Поля, похоже, лежат между двух дорог: большой, по которой приехал торговец, и я сама пришла в посёлок, и старой, той, на которую меня привёл мальчишка. Поля косые, от посёлка они расширяются и уходят куда-то дальше, и на них не растут ни пшеница, ни загадочный пурпур. Землю здесь заболотило, из неё торчат стебли, а стебли эти облеплены чем-то чёрным.

Я сажусь на корточки, опускаю руки — всё равно что в грязное озеро, а не поле. Стебли склизкие и колют пальцы. Тёмные наросты на ощупь похожи на камни, я отрываю один — и вижу с внутренней стороны скользкое коричневатое пятно в пупырку.

— Фу-у-у, — тихонько тяну я.

Потом задерживаю дыхание и тыкаю пальцем. Скользкое сжимается, втягивается и лезет вглубь раковины. Не камень: что-то вроде улитки, только улитки всё-таки немного милые, а это совсем какая-то дрянь.

Сонм таких улиток.

Я морщу нос и роняю улитку — бульк! Наверное, из-за этих тварей и погибли поля.

Наскоро читаю защитный заговор, высматриваю Чигиря в небе и только тогда замечаю притопленное в лесу строение с другой стороны дороги. Тёмный деревянный сруб, весь квадратный.

— А там живёт кто?

Оборачиваюсь и собираюсь клещами добывать из спутника правду, но увы мне: мальчишки и след простыл. Тот мужик, с которым мы про глаза договаривались, наказал ему проводить меня туда и обратно и во всём помогать. Но по всему выходит, что горящих глаз пацан боится сильнее, чем своего старосту и пришлую ведьму.

— Вроде мастерская, — сообщает мне Чигирь, падая на плечо камушком.

— Мастерская?

— Брошенная. Сзади крыша обвалилась, видно верстак и какие-то чаны.

— И как раз здесь, — подхватываю я, — и видели глаза. Через всё поле. Большая дорога вон, напротив, и среди граничных деревьев прореха. Сходится!

Грач усмехается, а потом вдруг как тиранётся башкой о моё лицо — ну точно кошка. И, довольно всклекотнув, говорит мне ласково:

— Там скелет валяется на пороге.

— Скелет?

— Мужик какой-то. Черепушка отдельно, ноги отдельно. Борода лопатой, руки связанные, прям к крыльцу прибит. Подразвалился уже, но гвозди видно.

— Бррр. Так он, если скелет, он там… давно?

— Давненько.

— Все местные знать должны. Не может же быть, что не знают!

— Знают.

Грач совсем не кажется удивлённым, а я вспыхиваю от негодования.

— Так а не сказали они почему?! «Дурное место»! Да тут не дурное место, тут погост должен быть, а они его забыли сделать! А теперь у них глаза, видишь ли, завелись! Ну ладно, прибрать покойников они не догадались, но не сказали-то почему? И староста этот, или кто он там…

— Человек, — презрительно бросает Чигирь.

— Нет-нет-нет, — пыхчу я гневно, — ты не путай. Люди людьми, а это, Чигирь, скотство. Вот упырина! Да он же, да я же, как можно…

Я кипячусь, а грач веселится, даже смеётся по-своему, по-птичьи.

— Люди все такие, — говорит он важно. — Ты что, людей не знаешь?

— Я-то? Я знаю людей. И знаешь что? Мы вот прямо сейчас пойдём к нему и объясним, что так нельзя делать.

Грач смеётся, но я не слушаю.

— Я ему… да я ему!..

✾ ✾ ✾

— А вы что же, — недовольно поджимает губу важный мужик, — волховунья?

В его словах легко услышать издёвку. Все знают, что волховуний не бывает; в наших местах так и вовсе в шутку называют гулящих девок, которые вместо полезного дела только и знают, как ноги раздвигать. А в скитах служат одни волхвы, женщины при них не поднимаются дальше помощниц и молильщиц, и все они — простые люди.

Женщина, знакомая с силами, может быть или ведьмой, или нечистью, или проклятой. Другого и не бывает.

Но это же не значит, что мы — нечистые — хорошего от дурного не отличаем!

— Я, может, и не волховунья, — сурово говорю я, борясь с желанием этот шлем со всей землёй внутри старосте на голову надеть, — но я-то могу взять и уехать отсюда, и будете вы в глаза нечисти глядеть, пока не наглядитесь. Этого вы хотите?!

Мужик суровеет, и в его глазах отражается искристый блеск в моих волосах. Они, как ни заплетай, живут своей жизнью, пушатся, кудрявятся, стоят пышной копной и шепчут что-то сердитое на таких, как вот этот мужик. У него пояс синий, расшитый петухами, и подбородок к небу задран, а совести — ни на грош.

Он надувается, будто из него рвётся наружу злоба, распирает нос и щёки, выкрашивает красным лоб, оттопыривает уши. Но потом мужик сдувается и говорит:

— Вы не серчайте…

А история оказывается — проще некуда; много их в наших местах, таких историй.

Не было у местных богатства больше, чем пурпурные поля. Стоят они на самой границе с туманными водами, пахнут солью и далью, и откуда-то из-под земли приходит в поле вода, а потом уходит.

Растёт в поле всё больше всякая дрянь, но на стеблях селятся улитки в цвестастых панцирях. Если их собрать, панцири расколотить, а розовые тельца правильно отварить, получится густой отвар. Он зовётся пурпуром, и крашеные им ткани ценятся по весу серебром.

Много лет рецепт хранился в одной семье, передаваясь в тайне от отца к сыну. Мудрёный, запутанный рецепт,