Мерлин, каким далеким показалось ей собственное исследование. Дети, их родители, чужие воспоминания, еще недавно составлявшие самое важное в ее жизни дело, показались пустой тратой времени.

Какая разница, найдет она способ вылечить обскуров или нет? Сделает ей мистер Кто выговор или нет? Какое вообще это может иметь значение?

Что-то подобное Гермиона чувствовала только однажды, когда, войдя в разрушенный Большой зал Хогвартса после битвы, вдруг вспомнила, как в том же зале волновалась из-за экзаменов. И ей захотелось тогда смеяться, хохотать, едва ли не падая на пол от осознания собственной глупости: здесь лежат тела ее погибших друзей, а еще недавно здесь же она боялась потерять балл на экзамене.

Гермиона накрылась одеялом с головой, призывая на помощь окклюменцию, но не успела очистить сознание — внизу что-то громыхнуло, и она решительно поднялась с постели.

На ней была длинная голубая рубаха из тех, в которые одевают пациентов в Мунго — похоже, Гарри не стал изменять целительским привычкам. Её палочка лежала на тумбочке, а вот парадной мантии нигде не было, и к счастью — Гермиона её сожгла бы, пожалуй.

С негромким хлопком, заставившим её подскочить на месте, посреди комнаты — светлой и совершенно безликой — появился старый морщинистый эльф, Кикимер. Он смерил Гермиону недовольным взглядом и проскрежетал, шамкая беззубым ртом:

— Мой хозяин просит свою нечистокровную подругу спуститься к завтраку.

— Спасибо, Кикимер, — вежливо ответила Гермиона, встретив, как обычно, полный отвращения взгляд. Эльф исчез, а Гермиона наконец-то узнала комнату — это была палата, оборудованная на площади Гриммо, двенадцать. Точная копия больничных покоев, только с сохранившимся от прежнего интерьера роскошным потолком: мраморные барельефы восемнадцатого века изображали битву чародеев и драконов.

Зеркала в палате не было, поэтому Гермиона подошла к окну и хотела было навести на него иллюзию, но не сделала этого, замерев на середине движения. Стекло от незаконченного заклинания покрылось морозным узором.

Сейчас, в одиночестве, она чувствовала себя совершенно нормально, более того, в мозгу билось это сладкое осознание: она жива, она не марионетка и не труп, а живой человек с собственной волей. Но что будет, когда она переступит порог комнаты?

Гарри знает, что произошло. Он начнёт требовать правды, пылать жаждой мщения, может, отправится в Малфой-мэнор, но… что дальше? Да, ей было сладко представлять, как Драко Малфой обратится в жалкого гнойного слизняка, покрытого бурыми наростами, и как лопнет, демонстрируя всему миру свою омерзительную сущность, но это ничего не даст. В глазах магического мира Малфой ни в чём не был виновен. И даже если бы она сумела, преодолев стыд и отвращение, прийти в Визенгамот и рассказать о том, как он её изнасиловал, от чёртовых консерваторов она получила бы только одно — равнодушие и презрение. К тому же, «Амортенция» с её характерным запахом никогда не входила в список запрещённых зелий и…

Гермиона оборвала себя на этой мысли. Почему она решила, что это «Амортенция»? Если удастся доказать, что Малфой подлил ей «Слёзы любви» или «Пылающее сердце», Азкабан покажется ему раем — и в том, и в другом случае требовались запрещённые темномагические ингредиенты, использование которых каралось максимально строго.

Так и не наколдовав зеркала, Гермиона трансфигурировала рубаху в мантию, применила очищающее заклинание и почти бегом, не ощущая ничего, похожего на слабость, бросилась вниз.

Гарри ждал её в столовой — пустой и неуютной без Джинни и детей. Он сидел с краю большого стола и зябко обнимал себя за плечи, глядя куда-то в пустоту. Он не сразу услышал стук двери, мотнул головой, как бы отбрасывая посторонние мысли, обернулся и тут же вскочил на ноги.

— Выглядишь отлично! Как себя чувствуешь?

В его глазах было столько неподдельной заботы, что у Гермионы сжалось сердце. Точно такими же глазами он смотрел на неё, когда она в школе выходила из Больничного крыла после очередной неудачной авантюры.

— Гарри, — сказала она спокойно, — чем именно меня опоили? Ты ведь проверил?

От радостного выражения не осталось и следа, его словно стёрли. Глаза потемнели, лоб пересекла глубокая вертикальная морщина, у губ наметились жёсткие складки.

— Надеюсь, ты скажешь мне, кто это сделал, — проговорил он тихо и очень зло. — Потому что я этого так не оставлю.

— Что это было?

Гарри колебался, прежде чем ответить, и кажется, хотел солгать. Его мысли вихрем носились в голове, и Гермиона ощущала их почти физически. И, Мерлина ради, она хотела где-то в глубине души, чтобы он солгал, потому что эта ложь развязала бы ей руки, и ещё больше — чтобы она вдруг обратилась в правду и дала ей реальное право уничтожить Малфоя.

Он ещё не ответил, а Гермиона уже точно знала ответ.

— «Амортенция», всего месячной выдержки.

Она не почувствовала, не заметила, не предусмотрела и добровольно выпила разрешенное и совершенно легальное зелье из школьной программы.

Любой спросил бы её…

— Ты ничего не почувствовала? — спросил Гарри, и Гермиона готова была рассмеяться от предсказуемости этого вопроса.

Вино не пахло мятной зубной пастой и старым пергаментом, не пахло оно и свежескошенной травой — ароматом её раннего детства, когда она с родителями бывала на ферме у покойного дедушки Криса, маминого отца.

Вино пахло просто вином, у него был богатый, но тривиальный букет. Единственный лишний запах, который она отчетливо помнила, был одеколон Малфоя — точно такой же, как у старшего Холмса. Им пахло сильно, почти нестерпимо, и в нём была подсказка. Никто в здравом уме не стал бы пить вино с запахом одеколона.

Кроме неё, разумеется.

— Ничего, — пробормотала она и опустилась на стул возле стола. Тут же, как по команде, перед ней возникла расписная керамическая кастрюля со свежей овсянкой, тарелка, чайный прибор.

— Поешь, — велел Гарри тоном целителя, и Гермиона не стала отказываться — желудок и правда подводило от голода, тем более, что злосчастный ужин она выблевала ещё прошлой ночью, а Гарри, скорее всего, давал ей только питательные зелья.

Пока она ела, Гарри ходил из стороны в сторону у неё за спиной, почти бесшумно, только изредка шоркая подошвами старых кроссовок о мраморный пол. Его мысли по-прежнему были слишком навязчиво-ощутимыми, и Гермиона с трудом загораживалась от них окклюментным щитом.

Изредка она звякала ложкой о край тарелки, и тогда мысли Гарри сбивались, а потом снова начинали роиться с бешеной скоростью.

Когда овсянка была съедена, а чашка чая — выпита, Гермиона вытерла салфеткой губы и