— Вы… родились таким?

Спрашивать о подобном было сверх всякой меры неприлично, но вопрос сорвался с губ прежде, чем я успела опомниться.

— Нет. У меня были очень слабые задатки. Я прилежно учился. И получил даже больший результат, чем смел надеяться.

Монтейн говорил сипло, как будто голос у него внезапно сел, и я вскинула глаза в надежде поймать его взгляд.

Мне это не удалось. Вильгельм продолжал смотреть на искрившуюся в его ладони силу, и мыслями был явно где-то далеко.

А точнее, давно.

В такой момент не следовало ему мешать. Правильнее было бы убраться подальше и сидеть тихо, но он сам не спешил ни отходить, ни гасить это прекрасное пламя, и я продолжила любоваться им.

— Это очень красиво. Я знаю, что такое может плохо звучать, но… Это очень красиво.

— Вы думаете?

На этот раз Монтейн посмотрел на меня первым, и я рискнула встретиться с ним глазами.

Взгляд у него был спокойный. Тёмный и… мудрый?

Взгляд человека, понявшего что-то важное о себе самом и о жизни.

— Да. Я думаю, что сила, если она есть, должна приносить радость. Должна делать жизнь осмысленной. Она тяжела, когда превращается в нескончаемый долг. А твоё пламя сияет.

Я осеклась, поняв, как легко, как гармонично у меня сорвалось это «ты». Как если бы я говорила с человеком, которого знаю всю жизнь.

Монтейн же лишь бледно улыбнулся и сжал руку в кулак, гася зачаровавший меня огонёк.

— Вы много об этом знаете, мадам Мелания.

Он никак не выделил это своё обращение, даже интонацией не поставил меня на место, а дыхание у меня всё равно перехватило. В его голосе не прозвучало затаённой иронии или досады. Лишь лёгкая тень удивления и… удовлетворения?

Что бы ни было, на этом фоне его «вы» оказалось лишь знаком уважения, которого я точно не заслуживала.

Проще и правильнее было перевести тему немедленно.

— Давайте посидим у огня? Я всё приготовлю.

Губы барона дрогнули снова:

— Давайте. По правде говоря, я забыл, когда кто-то готовил для меня.

Он отошёл, чтобы достать лежаки, не дожидаясь моего ответа, а я ещё почти минуту стояла, не двигаясь, потому что готова была поклясться: Монтейн смутился того, что сказал.

Акцентировать внимание на этом его чувства не следовало, тем более не следовало подогревать его, и я занялась ужином, с определённой горечью находя, что и сама почти забыла, каково это. Расстелить одеяло, разложить припасы, продумать всё так, чтобы они не таяли от жара огня, но мы могли расположиться удобно.

— Мы с матерью часто ночевали в лесу. Она учила меня говорить с травами и слушать их. Мы всегда ночевали у костра. Брали с собой что-нибудь вкусное и много говорили в такие ночи. И с травами, и друг с другом, — я почти не заметила, что начала рассказывать об этом.

Вернувшийся Монтейн сел рядом, и вместо того, чтобы меня одёрнуть, просто пошевелил дрова.

— Вы очень её любили? — а вот его тон оказался почти что жёстким.

Я вскинула голову, а он немедленно спохватился:

— Простите, это было бестактно.

Пока барон тянулся к хлебу, делая вид, что ничего не произошло, я раздумывала над тем, что могла, а главное, хотела ему сказать.

Полуправда или откровенная ложь?

Будучи с собой откровенной, я бы предпочла последнюю, но останавливала меня моя же собственная неуверенность в том, что я смогу её озвучить достоверно.

— Раньше — да. В детстве и юности я очень её любила. После… Знаете, как это, когда в один далеко не прекрасный момент ты вдруг начинаешь смотреть на человека другими глазами? Что-то в тебе меняется, и ты начинаешь замечать вещи, которые не были очевидны раньше?..

Я умолкла, понимая, что, с большой долей вероятности запутала и его, и себя, но Монтейн слушал очень внимательно.

Судя по выражению лица, он задавался тем же вопросом, что и я немногим ранее: как много можно позволить себе сказать? Как скоро мы расстанемся навсегда и допущенная откровенность перестанет быть опасной?

— Я знаю, каково это — увидеть человека в новом свете. Узнать, что он способен на то, чего ты от него не ожидал. Но, кажется, мы говорим о разных вещах. Ешьте, силы вам ещё понадобятся.

Эта забота, — чуть неловкая, прямо сейчас едва ли не грубоватая, — отозвалась в груди щемящим теплом и виной.

Он не должен был возиться со мной.

Привыкший общаться преимущественно со своим конём Чёрный Барон ни в коем разе не обязан был делать исключений, однако же…

Я придвинула аккуратно нарезанное ещё в трактире мясо ближе, чтобы оно удобно стояло между нами.

— И да, и нет. В каком-то смысле я уезжаю от этих воспоминаний.

Монтейн хмыкнул чуть слышно, но так понимающе, что я не донесла кусок до рта.

— Поверьте моему опыту, мадам Мелания, это отвратительная идея. Абсолютно бесполезная. Как бы далеко вы ни сбежали, это всё равно останется с вами. Вот здесь, — он указал двумя пальцами на свой висок, и тут же напомнил. — Ешьте. Вы настолько бледная, что ещё немного, и я решу, что лечение нужно вам.

От неожиданности ли, или от осевшей на губах пепельной горечи, но я засмеялась, прежде чем послушно откусить от своего ломтя.

— А от каких воспоминаний бежите вы? Я знаю, что не должна спрашивать, но мы ведь попутчики. В дороге люди часто говорят о сокровенном с теми, с кем никогда не встретятся вновь.

— А вы надумали меня покинуть? — Вильгельм вскинул бровь в притворном возмущении.

И мне вдруг стало легче. Исчезли давящее чувство чудовищной вины перед ним, страх, дрожь и желание в самом деле вскочить на Красавицу и мчаться как можно быстрее, не разбирая дороги.

Сама его попытка вести хотя бы относительно светскую беседу действовала на меня успокаивающе. Как будто заданный тон гарантировал, что ничего плохого с нами не случится. Не сегодня точно.

Я видела, как барон почти украдкой начертил в воздухе несколько знаков, прежде чем мы устроились у костра. Он контролировал периметр, обеспечивал нашу безопасность, и мне так малодушно не хотелось загадывать, выдержит ли его защита… если что.

— Если только вы на этом настаиваете, — я улыбнулась ему в ответ, и тут же добавила уже серьёзнее. — По правде сказать, конечно же, планирую.