– Больше я вас никуда не отпущу, – тихо произносит он, а затем притягивает меня к себе и дарит нежный поцелуй.

Следующие несколько недель сливаются в одно мучительное ожидание. Лику готовят к терапии: капельницы, анализы, бесконечные консилиумы. А мы с Максимом стали одной командой, выстаивая это трудное время плечом к плечу.

Все эмоции, кроме одной – решимости, отложены в долгий ящик. Максим решает все организационные вопросы и кажется, что иногда его телефон раскаляется от звонков, но его внимание всегда приковано к нам, к Лике. Я же становлюсь её тылом: читаю сказки, учу её дыхательным упражнениям, которые показала медсестра, просто держу её за руку.

И вот наступает утро операции.

Лику увозят по длинному белому коридору. Двери блока закрываются с тихим, но таким окончательным щелчком, что мои ноги подкашиваются. Вся моя стальная решимость куда-то уходит, оставляя после себя ледяную, пронизывающую пустоту.

Но Максим не даёт мне упасть, его руки обхватывают меня сзади. Тяжёлые, тёплые, настоящие.

– Всё будет хорошо, – он шепчет мне в волосы, и его губы касаются моей макушки. – Я обещаю. Я не подведу её. И тебя.

Мы сидим в этой стерильной комнате для ожидания, и время теряет всякий смысл. Он практически не отпускает мою руку, лишь иногда, когда встаёт и подходит к окну. Мы не говорим о плохом. Мы говорим о будущем. О том, как поедем на море. О том, как Лика пойдёт в первый класс.

Он рассказывает, какую комнату для неё приготовил в своём доме: с огромным окном и специальным местом для рисования. И эти разговоры, как спасательный круг в море ужасающего ожидания.

Через несколько вечностей дверь открывается и к нам выходит профессор Гольдман. Его лицо усталое, но в уголках глаз – те самые лучики, которых я боялась и ждала больше жизни.

– Всё прошло успешно, – говорит он, и эти слова разбивают ледяную глыбу у меня в груди. – Организм отреагировал лучше, чем мы ожидали. Самое страшное позади.

Я не помню, что было дальше. Помню, как рыдала, прижавшись лбом к его груди, а он держал меня так крепко, словно боялся, что я разлечусь на тысячу осколков от этого запоздалого облегчения. Помню, как он сам, этот железный Максим, плакал, не скрывая слёз, целуя мои волосы и шепча одно-единственное слово: «Спасибо».

Вскоре Лику перевели в палату интенсивной терапии. Спустя несколько долгих часов она, наконец, открыла глаза. Сначала это были просто сонные, мутные щёлочки, но потом она сфокусировала взгляд. На мне. На Максиме. И её губы зашевелились.

– Мама… Папа… – выдохнула она и снова заснула.

Мы замираем. Это слово, пусть произнесённое неосознанно, но оно было для него. Максим медленно опустился на колени у кровати, прижав её руку к своим губам, и его плечи бешено вздрогнули. Вся его мощь, вся его власть – ничего не стоят перед этим словом.

Разумеется, чудо не случилось за один день. Но с каждой неделей результаты анализов были всё лучше, а спустя месяц профессор Гольдман, наконец, развёл руками и сказал:

– Это работает. Вы можете потихоньку возвращаться к жизни.

Прошла неделя. Затем другая. Лика на глазах превращалась из бледной, прозрачной куклы обратно в нашего живого, любознательного ребёнка. Анализы показывали стабильное улучшение: накопление липидов остановлено. А это означало, что генная терапия сработала.

В день выписки мы стояли втроём у того же панорамного окна, где когда-то разыгралась та ужасная сцена, но теперь за окном светило солнце.

Максим обнимал нас обеих, крепко прижимая к себе.

– Всё, – говорит он, и его голос твёрд и ясен. – Мы едем домой.

Да, впереди нас ещё ждёт серьёзный разговор, и несмотря на то, что она тогда назвала его папой, мы так и не обсудили это, решив сделать это в более правильной обстановке. Но теперь мы возвращаемся домой.

Мы прошли через ад, но вынесли из него не пепел, а алмаз – нашу любовь, закалённую в самом страшном испытании. И теперь она сильнее стали.

Эпилог

– Стоять! – голос Светланы Игоревны, обычно бесстрастный и ровный, сейчас буквально режет воздух приёмной.

Я замираю на пороге с очередной стопкой папок, которые всё же пронесла мимо бдительного взора мужа.

– Софья Валерьевна, – его секретарь подходит ко мне и настойчиво забирает папки. – Вы сейчас должны вещи в роддом собирать, а не разбирать наш архив.

Я хочу возразить, сказать, что отсиживаться в четырёх стенах уже просто невыносимо, а здесь от меня хоть какая-то польза, но Светлана Игоревна смотрит на меня так пристально, что все слова застревают в горле.

– Знаете, – говорит она тише, и её взгляд становится пронзительным. – Я ведь сразу поняла, что между вами не всё так просто, как могло показаться. И я очень рада, что сейчас всё именно так, как и должно было быть.

Она многозначительно смотрит на меня, а потом медленно, как в хорошем спектакле, переводит взгляд куда-то за мою спину, и её лицо вновь становится строгим.

– Максим Александрович, – произносит она с лёгким укором. – Вам уже давно пора запретить супруге приезжать сюда.

Я оборачиваюсь. Он стоит в нескольких шагах, опершись о косяк двери своего кабинета, а на его лице та самая смесь безграничной нежности и стальной решимости, что сводит меня с ума.

– Для меня главное, – говорит он, и уголки его губ подрагивают, – чтобы ей было комфортно. И если комфорт моей жены заключается в том, чтобы попытаться до конца разобрать мой архив на тридцать восьмой неделе беременности, то я не вправе ей это запрещать.

Он делает несколько шагов, и его рука ложится мне на поясницу, позволяя с облегчением опереться на него.

– Но спасибо за совет, Светлана Игоревна, – он кидает ей короткую, почти дружескую улыбку. – Прямо сейчас им и воспользуюсь.

И прежде чем я успеваю что-либо сказать, он мягко, но неумолимо заводит меня в свой кабинет.

– Ты сведёшь меня с ума, – шепчет он, прижимаясь своим лбом к моему.

Его рука касается моего живота, где, услышав его голос, вовсю начал пинаться наш сын.

– Сонь, я действительно волнуюсь. Тебе уже вот-вот надо будет ехать в больницу, а ты