— А я стремлюсь?

— Только слепой не заметит.

— Как чутки ваши горские сердца, — хохотнул Демид, возвращая чашу.

— Мы умеем смотреть и слушать. Говорят, кто-то разбил тебе сердце.

Демид тут же стал серьёзнее. Он вдруг осознал, как близко они могут подобраться, раз даже сплетни слышат. Или у них есть осведомитель?

Впрочем — какая разница? Демида это уже давно не волновало. Кто проиграет, кто выиграет — разве это важно? Всё равно все окажутся в земле, а принадлежит она одному лишь Богу.

— Её зовут Лиза, — признался Демид вдруг.

Абрек задумался. Потом, улыбнувшись, сказал:

— В горах известно это имя.

— Неужели?

— Многие знали русскую девочку с храбрым сердцем. И я её знал.

Демид задумался — не могло же быть так, что именно этот горец знал его Лизу?

— Лиза из Белого дома, — горец улыбнулся, почесав бороду. — Тоже, как и ты, бывала в нашем плену — для обмена. Говорят, её перехотели отдавать — настолько сроднились, но дело важнее привязанностей.

— Вот и моя Лиза — храброе чистое сердце, — вздохнул Демид. Сил думать — а та ли это Лиза? — не осталось, но мысль о её пленении ранила сердце. — Как тебя зовут? Или говорить не положено?

— Отчего не положено? Нам нечего бояться. Зелимхан.

— Демид.

— Уж это знаю.

— Точно… — улыбнулся. Их разговор казался слишком дружелюбным для врагов. Впрочем, врагами они друг друга не считали — лишь двумя людьми, выполняющими свой такой разный и такой одинаковый долг.

Демида вскоре обменяли, но то недолгое время, проведённое с абреками, поменяло его ещё сильнее. Он видел, как они готовятся к бою, видел, как молятся, как спят, как едят, как лечат друг друга, прекрасно справляясь с ранениями и переломами, но не зная, как лечить простую лихорадку.

Обезличенный враг обрёл лицо: живое, искреннее. Горцы определённо ненавидели его — за то, кто он есть, за то, чей он сын, но в то же время уважали — за военные заслуги, за некоторые его мысли. Они рассказывали ему о своей религии — казалось, это самая любимая их тема для обсуждения, — о своей культуре, о языке, и в такие моменты Демид всегда вспоминал влюблённую в Кавказ Лизу.

Да, теперь он понимал её — действительно понимал. Трудно было не влюбиться в эту культуру доблести, гордости, чести, когда традиции предков важнее личных капризов, а законы Господа — важнее традиций предков. Столь незамутнённой преданности своему народу, но куда важнее — своему Богу, Демиду ещё не приходилось встречать.

После плена капитан гарнизона попытался отправить князя домой, но тот не согласился. Демид боялся вернуться в то постылое одиночество, в те излишне праздные дни, когда от безделия становишься мягкотелым, малодушным. Казалось, лишь на фронте ему было место и лишь тут он мог не думать — о прошлом, о настоящем и о будущем, которого не хотел.

В одном из боёв Демида, наконец, смертельно ранили. Осколок от снаряда разорвал ему бедро до самой кости. Такие же, но куда мельче, вошли в живот, насквозь пробили руку, и вся правая сторона Демида пришла в боевую непригодность.

Два месяца врачи не знали, выживет ли он — вытащить все осколки в полевых условиях было сродни чуду, но они справились. Затем пришёл жар, и не отступал. Всё становилось хуже от того, что Демид не боролся за жизнь. И всё же выжил — чему был не особо и рад. Вскоре его перевезли в госпиталь на восстановление, где он пробыл недолго — сбежал.

Участвовать в сражениях Демид больше не мог, был отстранён и в числе прочих непригодных к службе отправлен домой. В столицу вернулся постаревший калека, прежнего лоска совсем не осталось. Трость — щегольский атрибут — была теперь его бессменным спутником.

О возвращении князь не сообщил никому — хотел отложить выход в свет, пока это было возможным.

И всё же его тянуло в общество. Причина была известна — Лизавета. Та, которая отныне запрета ему. Он никогда не посмеет обречь любимую женщину на существование с унылым калекой, по ночам скулящем от застарелой боли. Да и нужен он ей? Определённо — нет.

* * *

Санкт-Петербург

Поместье Вавиловых

Отпевание Фёдора прошло мимо меня. Я не устраивала приёмов, и всё же некоторые дамы решили навестить и поддержать — Катя Тютчева, Саша Мельникова, точнее Шереметева — уже год как, и — совсем неожиданно: княгиня Елена Павловна с её императорским величеством Марией Александровной.

Такие высокопоставленные гости взбодрили, пришлось принимать со всеми почестями. Обе они напомнили мне, что затворничество в моём положении — несусветная глупость, и что меня ждут во дворце на ближайшем балу — по случаю дня рождения императора.

— Нам известно, что церковь освободила вас от траура, — проговорила императрица. Я приняла их в самой лучшей своей гостевой. Царские особы, хоть и просто одетые — ведь встретились мы неофициально, — всё равно сильно выигрывали на фоне убранства. Казалось, мирские красоты не могут быть им под стать.

— И всё же невежливо будет выходить прямо сейчас…

— Уже прошёл месяц со смерти вашего супруга, — отмахнулась императрица. — Бал — ещё через неделю. Теперь вы единственная наследница Вавиловых — и обязаны быть на виду.

Ах, всё ясно — не хотят, чтобы я — со всеми своими капиталами — вдруг пропала куда-то. Их можно понять…

Они ушли скоро — высказав мне все свои особо важные «ожидания», неискренне посочувствовали (ведь каждый знал — я не расстроена), дружелюбно — намёками — даже поздравили.

Мне страшно захотелось спросить княгиню о её племяннике, но я сдержалась, хотя, кажется, она ждала от меня вопросов.

Тоску мою разогнали совершенно неожиданным способом. Я услышала подъезжающий экипаж, но не придала этому значения — в любом случае о госте мне сообщат. Так и случилось — очень скоро зашла Светлана.

— Ваше сиятельство, там гости. Говорят-с, ваш брат.

Уставилась на Светлану, пытаясь осознать сказанное. Какой ещё брат? Впрочем, в бедной женщине я разглядеть ответ ну никак не могла, а потом, схватив платок, выскочила на балкон. Тут же в глаза бросились родные смоляные кудри и суровое бородатое лицо.

— Илья! — поражённая до глубины души, не могла поверить глазам. Ну никак названный кузен не мог оказаться у моего порога!

Третий сын Мирюхина — его матерью, в отличие от других братьев, была турчанка, которую граф насильно забрал из Турции во время войны. Турчанка та, так и не приняв христианство и отказывающаяся от помощи русских врачей, умерла от кровотечения после рождения сына, но дав