Как и давеча перед коляской, источник света оказывается у него за спиной и ореолом освещает пушистые волоса его, золотисто подсвечивая их тёплым сиянием. Он худ и длинён, его колени в потёртых брюках из тонкой шерсти ближе всего к Ляле Гавриловне. Сегодня он кажется ей совершенным незнакомцем, она удивлена даже, что знает его имя, что столько раз видела его прежде, что это он был на развороте её Бликов и теней.

Его глаза в тени и в красных бликах сигары кажутся ей большими и тёмными, его мысли за ними неведомы ей, за ними волнуется океан, прибой которого она слышала только издалека, но теплы ли, холодны ли, солоны ли его волны? Она не знает, она ничего о нём не знает, а он молчит, втягивая в себя едко смердящий дым и выпуская через рот. Это сидение начинает мучить Лялю Гавриловну, кончики пальцев и глаза её всё сильнее покалывает.

– Не возвращайтесь больше в школу, дражайший Илья Ефимыч, – неожиданно для себя самой говорит она шёпотом, – даже если они попросят вас, пожалуйста, не возвращайтесь! Не дайте им очернить ваше имя, не дайте злым людям ампешировать вам в ваших делах. Это пустая политика, и она очернит чистоту вашего искусства. Умоляю вас, Илья Еф…

Он вскидывает голову, и Ляла Гавриловна думает, что он ответит ей, но Развалов, по-видимому, не слыхал её слов. Он тушит недокуренную сигару, и профиль его строгого лица замкнут и далёк от неё в золотистом ореоле выбившихся волос.

– Благодарю вас, сударыня, – тихо говорит он, глядя мимо её глаз и вставая. Она тоже встаёт с упавшим сердцем: это прощание. Он мягко, мимолётно пожимает ей ручку.

– Благодарю вас…

Её лодочку неудержимо относит ветром в сторону, и с каждым мигом она всё дальше и дальше от него. У неё кружится голова, она и вправду как будто плывёт по полу прочь из комнаты, по коридору и в прихожую, тускло освещённую лампой с красным абажуром. Лицо Madame Concierge мелькает мимо, как мираж на горизонте. Ляля оглядывается на Развалова, как тонущий в волнах в последний раз смотрит на небо, прежде чем навеки погрузиться в пучину вод. Небо склоняется к её руке и в последний раз касается её тёплыми губами:

– До свиданья, сударыня Ляля, благодарю вас, и простите меня.

Свистнув, он машет извозчику, платит и отдаёт указанье. Поток несёт, несёт Лялю Гавриловну через дверь и на улицу. Его строгого лица в сияющем ореоле уже не видно, вокруг сгущается темнота. Она делает вид, что идёт к экипажу, но на самом деле, сделав пару шагов, прислоняется спиной к стене его дома, закрывает глаза и стоит. Океан шумит в её голове, в её руках, в её ступнях, в исступлённом сердце. Его лицо, его тихое лицо в ореоле…

Позже она слышит цоканье копыт, открывает глаза и идёт к извозчику. Называет адрес и едет, снова качаясь на тёмных волнах. Это колыханье продолжается и дома, в постели. В темноте бескрайнего ночного океана золотистый круг света вокруг его лица кажется ей маяком, и она плывёт, плывёт к нему всю ночь, но её постоянно относит течением, и, безмерно усталая, она наконец засыпает, освещённая тёплым золотистым светом…

***

Баллада о рыбаке и морском чуде

Как-то раз в лодчонке утлой

Плыл рыбак, бедняжка глупый.

Вечер день сменял так скоро

(И рыбак боялся шторма),

Что, веслом гребя суетно,

Сам сломал снаряд свой бедный.

Разгулялось, впрочем, море,

О борта биясь всё боле.

Рыбачишка в волнах пенных

Вдруг увидел отраженье:

В темноте сиял луною

Лик прекрасный под волною.

Больше шторм и мглу не видя,

К борту рухнул простофиля.

Трепеща и рот разиня,

Вопрошал он: ты богиня?

Серафима? Ангел божий?

Горний свет с вершины звёздной?

И, своим глазам не веря,

В призрак взор он пылкий вперил,

Увидал чело и плечи,

А затем – нечеловечий,

Извивавшийся змеёю

Хвост немалый под ладьёю.

Бился, и кольцом свивался

Хвост, и в мраке вод терялся.

Рыбачишка глянул лучше —

И увидел крюк уключин,

Остриём терзавший змея

(Или духа, или зверя.)

Вновь на лик он вскинул очи:

Тот луной светился в ночи.

Нежной юности ланиты,

Чуть уста полуоткрыты…

А в глуби очей блестящих —

Смерти страх непреходящий.

Может, хвост он изувечил,

Взгляд же встретил – человечий.

Тщетно тянется чертовка

К крюку злому в борте лодки:

Белы руки не пролезут

Там, где плоть язвит железо.

Ахнул рыбник злополучный,

Сам он к крюку потянулся.

Под волной рукой хватался —

Только крюк не поддавался.

О, не бойся, ангел милый!

Есть в руках рыбацких силы!

Дам тебе твою свободу,

Ты ж спасёшь от непогоды —

Мне не дашь зазря погибнуть,

Брег поможешь мне достигнуть.

Перегнулся бедный вдвое,

Хвост пленённый взял рукою —

Шелковистый, серебрёный —

И что было мочи дёрнул.

Рыбачина-недотёпа

Тут, конечно, рухнул в воду.

Только видел он, сердечный,

Блеск сосца остроконечный,

Только чёрный хвост над килем,

Только белый стан умилен.

Сладких уст узрел он пламень

И ко дну пошёл, как камень.

Чудеса так и не были явлены

Тогда почему Г-н Кончиковский додумался уехать ещё до конца учебных часов, а вам ни слова не сказал? – задаёт она закономерный вопрос.

Действительно, почему? Голова идёт кругом. Я припоминаю весь сегодняшний день, ящерицу Кончиковского, всё полизывавшего губы и в конце концов сбежавшего, когда кто-то наступил ему на хвост. Ему принесли сельтерской воды освежиться… на подносе также лежала записочка, и Кончиковский читал её перед тем, как пожаловался на мигрень и вышел вон. Он ещё похлопал меня по плечу: теперь вы за меня, мой милый!

Это не пустые домыслы, не высованная из пальца подозрительность, не опиумный бред – вот передо мной стоит честная курсистка,