– Все знают «Солтер». Это западный Кони-Айленд. Огастесу там понравится.

– Что ж, хорошо. Когда гастроли завершатся, вы пойдете своей дорогой, а мы своей.

Он поднял ладони с колен, взял билет. А потом повернулся к ней.

– В моей жизни не было ни единого человека, кого бы я не разочаровал, – предупредил он.

Его откровенность ошеломила ее. Слова повисли в воздухе, словно торжественное обещание. Тихое признание. Смиренная прямота. В это мгновение она почти его любила.

Он не стал ничего добавлять, и они просто сидели рядом в тишине, осознавая услышанное.

– Я нанимаю вас не для того, чтобы вы сделали меня счастливой, Ноубл Солт. Можно мне вас так называть?

Он кивнул.

– Я нанимаю вас не для того, чтобы вы сделали меня счастливой, – повторила она. – А для того, чтобы вы обеспечили мне безопасность и помогли в поездке. Если я дам пятьдесят концертов и доберусь до конечной точки своей поездки, и при этом мы с сыном останемся целы и при деньгах, я буду самой счастливой женщиной на земле.

– И вы вернетесь сюда?

Она решила было не отвечать. Ей не хотелось теперь давать ему новые поводы для расспросов, говорить больше, чем следовало.

– Я не вернусь. Нет. Но если вы захотите, я куплю вам обратный билет.

Его брови взлетели вверх, под самые поля шляпы, и она бросилась объяснять. Лучше пара лишних слов, чем полный допрос.

– Дом и вся обстановка будут проданы, слуги – их всего трое – получат небольшое пособие, все остальное отойдет Консерватории. У меня достаточно средств в драгоценностях и наличности, чтобы оплатить расходы, связанные с гастролями, в том числе и ваш гонорар, так что вам не следует беспокоиться. Я вас щедро вознагражу. То, что я сумею заработать гастролями, позволит мне где-то осесть. Надеюсь, я смогу время от времени выступать и тем самым обеспечу себе и Огастесу жизнь в Америке.

– Это билет на послезавтра, – сказал он, лишь теперь взглянув на кусочек картона.

– Да.

Он чуть слышно присвистнул:

– Вы времени не теряете.

– Я собиралась уехать, с вами или без вас, но все же… предпочту уехать с вами.

Она поднялась, разгладила юбку. В окне гостиной показался свет. Люк вернулся и будет ее дожидаться. Времени больше нет.

– Я буду платить вам пять долларов в день плюс все ваши расходы, но заплачу, только когда гастроли закончатся. Этот билет – залог. Бонус.

Он тоже встал.

– Мой дом на углу. Не нужно меня провожать, мистер Солт.

Он послушно опустился обратно на скамейку.

– Корабль отплывает из Шербура в пять часов вечера. Посадка начинается в три. Туда вы доберетесь поездом. Дорога займет шесть часов, так что выезжайте заранее. Поезда из Парижа не всегда следуют точно по расписанию, лучше, чтобы у вас было время в запасе.

Он молчал, но билет по-прежнему держал в руке.

– Мы с Огастесом будем вас ждать.

* * *

Джейн не могла уснуть. В голове без конца вертелись мысли о том, что может пойти не так. Она не чувствовала себя в безопасности в собственном доме. Она многие годы не чувствовала себя в безопасности, но после смерти Оливера все изменилось к худшему.

В начале, когда она была совсем юной певицей, дебютанткой, Оливер размахивал ею, словно приманкой, перед всяким, кто мог помочь ее карьере, но дальше не заходил. После каждого выступления он увозил ее и лишь изредка выставлял, словно птичку в клетке, напоказ перед зрителями, и те покорно глазели. Время от времени богатым меценатам, поддерживавшим парижскую Оперу или желавшим помочь Консерватории Оливера, позволялось поцеловать ей руку или недолго побеседовать с ней.

А потом ею заинтересовался лорд Эшли Туссейнт, новый граф Уэртогский.

При встрече лорд Эшли назвал ее кузиной, словно учеба в Консерватории Туссейнт сделала ее собственностью его семьи. Он посетил все представления «Богемы», пообещал поддержать парижскую Оперу и сделать крупное пожертвование в пользу Консерватории при условии, что ему будет позволено «провести с ней вечер».

Оливер охотно согласился: он верил, что столь влиятельный поклонник откроет перед Джейн все двери.

– Он член семьи, Джейн, а Консерватории сейчас как никогда требуется его поддержка. Его мать, твоя покровительница, однажды полностью передаст ему бразды правления. Да, я директор Консерватории, но у меня нет средств поддерживать нас на плаву. Поддерживать твою карьеру.

Он отослал ее с лордом Эшли, по-отечески подмигнув ему на прощание и с деланой строгостью предупредив, хотя лорду Эшли было уже под тридцать:

– Позаботьтесь о ней, мой мальчик. Попомните мои слова, она – будущее Консерватории Туссейнт и парижской Оперы.

Они сели в экипаж и поехали в парк, а потом устроили пикник в беседке принадлежавшего его семье поместья поблизости от Версаля. Он повалил ее, лег сверху, связал ей руки за головой и заткнул рот, чтобы она не могла кричать. Он не пытался ее уговорить, не пробовал соблазнить. Казалось, ему доставляли удовольствие слезы, что катились у нее по щекам, кровь у нее на теле. Он щипал и кусался, наслаждаясь видом синяков и разодранной кожи.

Закончив, он встал над ней, вытащил из корзинки бутылку шампанского и произнес тост:

– За тебя, кузина, и за твое первое плавание.

А потом разбил бутылку, как делают, когда корабль впервые выходит в море, и подошел к ней, сжимая в руке острый, зазубренный осколок, с которого стекало шампанское. Сорвал с ее рта повязку и полил каплями игристого ее губы и груди, которые прежде обнажил и искусал. Потом, нежно улыбаясь, прижал к ее горлу осколок и сказал, что больше не хочет ее видеть. Тогда она впервые в жизни вознесла благодарственную молитву.

– Приведи себя в порядок. Я отвезу тебя домой, – беспечно велел он. – Думаю, мы с тобой не подходим друг другу. Ты красива, и у тебя восхитительный голос. Ты станешь знаменитостью, в этом я не сомневаюсь, но отныне мы с тобой будем лишь друзьями. Кузенами. Что скажешь?

Она была так напугана, что лишь кивнула. Она не могла сдержать слез, что все текли по лицу, отогнать холод,