И Зинаида попросила его прочесть, и он моментально прочёл, а она затем прочла в противувес что-то из своих писаний, адресуемых как бы от мужского лица, а после занимала гостя вопросами, как-то: правда ли он назвал в одном стишке женщину ведьмой, или ей так только сказывали, и уж не про неё ли сие было писано…

И в комнате стало немного веселее (удивительно, учитывая, что там ещё находился её Дмитрий Сергеич), и Брюсов стоял по центру и, по-видимому, чувствовал, что его ценят по достоинству. Обеда не было запланировано, и нас просто обнесли хлебом и вином.

Мы с Мишей Никитиным постояли и поговорили про будущее: после обязательного ангажемента в Киеве, Крыму и Одессе мы с ним собирались снова поехать во Францию, прочистить галльским воздухом забитые лёгочные трубы.

Зинаида прогуливала свой долгий нос от гостя к гостю и подошла к нам, чтобы заметить, что они с Дмитрием Сергеичем только возвратились из Рима, но тоже подумывали о Париже и даже желали справиться у тамошних друзей, где лучше купить квартирку, но это так, не более чем туманные планы на кашляющее и согбенное над клюкой будущее, когда можно будет под гнётом необходимости сменить левый берег Невы на правый берег Сены.

Я оглянул залу и заметил, что Шляпка вновь смотрела на меня в упор. И я был Сальтеадором-разбойником и галантно поклонился ей через всю залу, но не подошёл. И она не подошла. Ах, я и забыл – у Шляпки фарфоровые ножки, они оживут не раньше полуночи, чтобы с тихим цоканьем пробежаться по паркету. Если только, играючи, bébé Зинаида ненароком не оторвёт ей фарфоровые ножки ко всем чертям вместе с брючишками.

Все начали расходиться. Мы с Никитиным замешкались, выходя вслед за нашими, и вдруг услыхали вскрики из гостиной.

Выбежала Шляпка с пунцовой физиономией, несколько секунд смотрела на меня дикими глазами, а потом начала дёргать за свой висящий салопчик.

В дверях появилась Зинаида с задетым лицом:

– Tu depasses les bornes, ma chérie.[29]

Неужто уже начала ей выкручивать ножку, а та вырвалась? Вроде бы обе на месте. Дёргала, дёргала за салопчик. Я протянул руку, снял салопчик, держал, чтобы она продела руки в рукава.

– Merci, Илья Ефимыч!

Убежала с красным лицом, точно в край удивлённая, что ожила спозаранку до полуночи.

– Что же вы, очаровательные дамы, не сумели поделить меж собой последнюю сигару?

Это говорю я. Глупая шутка, знаю, но – это же не тронная речь, так что можно и пережить.

Зинаида небрежно оправляет манжеты, придумывая, как ответить.

– Просто юношеская заносчивость, – говорит она, – и скверное воспитание.

– Я сама была такой когда-то. По крайней мере, такой же юной. – И улыбается, найдя привычную колею.

Добавляет, отводя лицо:

– Я предложила ей помощь, предложила денег на… новую шляпку, на… вещи, ежели она сейчас в стеснённых средствах… Предложила помочь опубликоваться, так как на это уйдёт больше ста рублей… Мы и сами сейчас страшно стеснены, но могли бы посоветовать, к кому обратиться… А она прошипела, что в средствах не нуждается, благодарит покорно, подскочила и вытащила из своего жуткого портфеля пачку банковских билетов. Вот, кричит, вот мои стеснённые средства, ежели в них дело, тогда почему я всё ещё гимназистка, почему не печатаюсь, почему не иду учиться на курсы!

Зинаида морщится, точно от глотка сероводородной воды.

– Я боялась, что она мне в лицо свои деньги кинет. Дмитрий Сергеич не терпит сцен. Зачем ей столько с собой носить? Теперь думаю, как бы её не ограбили на улице, может, надо было послать кого-то следом?

Мы с господами как раз выходим на улицу, но Шляпки-миллионерши там уже нет. Никитин напоминает мне вслух, что пару лет назад она служила у старого Маркса, а в прошлом году поехала было с нами в экипаже, да испугалась и дала стрекача. Что ж, умение давать стрекача в её положении, то бишь с пачкой билетов в кармане, как нельзя уместнее. Теперь они с Madame Зизи могут быть полностью покойны.

Странная, в общем-то, история. Зачем она пришла с этой своей пачкой? Я не помню, как она появилась на набережной. Хотела испросить у Брюсова протекции с публикацией? Почему не у нас? – мы же в Петербурге, а не в Москве, в конце концов. И зачем тогда отвергла предложение Зинаиды? Не пожелала милостей от государыни всея Петербурга, la petite[30] чернокнижница? Распахнула дверь темницы, и – вот тебе сиянье дня.

Пока едем одни, Никитин продолжает балагурить, как заведённый: вот пример образцовой петербургской невесты – натурально, с приданым в кармане! А, Илья? Если ей кого и бояться на улицах – так женихов, натурально! – с такими-то полнёхонькими карманами проходу ей не дадут, и пр., и пр. Право, Никитин! – морда твоя медвежья… Я совершенно неуместно трезв, чтоб слушать твой милейший рёв…

А куда скачут, распахнув двери темницы? И целый мир для нас – одна темница… За темницей – пустота, ничто. Шопенгауэр говорит, что это подобно моменту пробуждения от тягостного кошмара. Но в темнице ты хоть что-то делаешь: пишешь, выступаешь перед людьми, целуешь женщин, слушаешь рёв Никитина… А там – смерть, как приедем, подержит мне стремя…

Нет уж, пока увольте, изволим веселиться в темнице с медведями – вот уж русское веселье! И мы едем с моим ручным медведем Никитиным искать водку и цыган, ведомые нашим чудным русским порывом. Господи, мне же завтра в городскую Думу…

Никитин кричит, что если у меня в карманах лежит что-то подобное, как у сегодняшней барышни, то он сам лично мне проходу не даст, хоть он и не жених, а я не невеста. Полнёхонькие карманы отводят такие глупые условности абсолютно на второй план. Ах, Никитин, ты меня уморишь, жених ты косолапый!

***

Чернокнижница

Смерть стучала как-то в двери

ввечеру.

Ну, не стой же на коленях,

милый друг!

Гримуара не листай листы

наспех,

Не ищи заклятий страшных

на побег!

Чернокнижница, не прячь глаза

в строках —

В моём взоре разве видишь

страх?

Поцелуй сей разве фобосом

внушён?

Жар любви сей разве смертию

смущён?

Дай устам моим твои найти

во тьме,