— Ага, затаилось с автоматом за пазухой, и ждёт случая, чтоб перестрелять всех к чертям собачьим…

— Не все так мрачно, Софа…

— В такое время живём…

— А сейчас успокоилась, — наливая очередную порцию чая подруге, Тома подвигает ближе к Софке хрустальную вазу с «Мишками на севере». Брюнетка, обратив свой зеленоглазый взор на подругу, легко улыбается, радуясь, что хоть с кем-то, кроме отца и Томы, она сегодня не повздорила. — В двери ключ шумит, слышишь?

— Я, наверное, поеду! Все-таки перед папкой неудобно!

— Куда ты? Звони родителям, скажи, что у нас осталась… — такое решение представлялось Томке самым рациональным, — а Фил сегодня живет на кухне, я же спинным мозгом чувствую, что он в стекло…

— Тоже верно, — в самом деле, домой совсем не тянуло, — спасибо…

— Обращайтесь, Софа Генераловна!

— Что бы я без тебя делала, служба спасения?

— Пристрелила бы своего Пчёлкина к чертовой бабушке!

— За такое и суд оправдал бы…

— Боюсь представить!

Через минуту в коридоре малосемейки Филатовых будут раздаваться тяжёлые мужские шаги и добродушный, но хмельной смех. Все мысли Томы оправдались: её Валерка слегка перебрал. В детали его бессвязной речи Тома не вдавалась, и не без помощи Софы боксер был перемещён на кухню, ближе к холодной воде и открытой форточке. От стакана «Нарзана» Филатов и впрямь смог говорить отчетливее, почти серьезно смотря на девушек, и то и дело повторяя:

— Заживе-е-ем, — Валера громко икнул, да так, что Томе показалось, как зашевелились стены их крохотной кухни. — Белый… в нарды поиграл! Кто б знал, что Пчёла наведёт на перчика? А, Софа?

— Пей, пей… — Софа помрачнела при упоминании фамилии Вити, и поэтому, постучав мужу по спине, Тома пытается сосредоточить его на стакане воды. — Помедленнее, не залпом…

— Сёдня не ахти уже так, — на лице у Филатова выражение вселенского облегчения, он подпирает согнутым кулаком свою щеку и продолжает глуповато улыбаться жене и Софке, — а ты, Генер… Генераловна, будь здорова! Слыхала, чё твой удумал?

— Молодец какой, — хоть где-то этот шмель приносил пользу, — поверю на слово…

— Так, понятно… — Тома аккуратно снимает с могучих плеч Филатова куртку, понимая, что ему пора укладываться. — Раскладушку достава-а-ай! Пошли, пошли…

— Куда денусь? — медленно вставая, и, расправляя свои лопатки, будто крылья огромной птицы, Фил смутно доходит до того, что, наверное, мог сболтнуть что-то лишнее. А если у Софки-дружочка проблемы, они с Томкой не будут её расстраивать и уж тем более прогонять. — Чайку налейте! В башке шумит от этого «Мартеля»…

— Надо меньше пить… — неутешительно замечает Софа, снова зажигая газовую

плитку, и доставая из буфета самую большую кружку.

— А лучше просто не надо… — добавляет Тома, надеясь, что Фил не рухнет прямо на стол, потому что его нещадно клонило в сон. — Валер, продержись пять минуточек!

— Д-д-д-д-ве, — Фил практически трезво оценивает свои возможности, — и испаря-я-я-я-юсь…

Хмельной Валера даже не расстраивал. Через пятнадцать минут мужчина уснёт, и из кухни будет разноситься только скрип старой раскладушки и сонное кряхтение. Тома напомнит подруге, что родители беспокоятся, и Софа позвонит домой, прекрасно зная, что родители не спят, и отец, взявший трубку, подкупит её голосом, как в детстве, полным заботой и внимания, которого порой ей так не хватало.

— Дочка, ты остынь, — чиновник надеялся, что с возрастом дочь научится реагировать на все не так эмоционально, — и все сойдётся, это обещаю.

— Папка, — уверяла Софа Константина Евгеньевича, надеясь, что он не будет удручать себя на её счёт, — а в который раз? Триста первый?

— Я не считал, воробушек, — отцу Софки стыдно признаться, что когда-то конфликтами дочки он почти не интересовался, — а Пчёлкин твой… Пацан смекалистый, не без огня. Только полёт у вас разный! А ты сама видишь, к чему это обычно приводит…

— Сама виновата, — Голикова не понимает, из-за чего ей больше обидно: то ли из-за накренившегося брака родителей, то ли из-за ссор с Пчёлой, — сама, папк…

— Нет, смотри глубже, — для умудренного годами партийца давно очевидно, что жена изначально задавала неверный тон в воспитании единственной дочери, — всё я… Когда-то выбора не было, и разгребаю, пока руки не отсохнут…

— Папа, я очень тебя люблю, — честно признается Софа, впервые за многое время, переходя с привычного «папка» на лиричное «папа», — и я справлюсь…

— И я очень люблю тебя, доча… — Голиков, запутавшийся и всех запутавший, знает, что может быть уверен только насчёт своего крепкого родительского чувства. — Утро вечера мудренее…

— Спокойной ночи! Завтра вернусь…

— Спокойной! И не бросай старого папу…

— Ни за что на свете!

Однажды Софа вспомнит про полуночный разговор по телефону, и признается себе, что папа — единственный, кто любит её слепо, со всеми недостатками и изъянами. И неважно, может ли она набрать его телефонный номер…

* * *

Ночь была прекрасна. Но она растворилась в свете апрельского утра, оставляя после себя блаженную усталость и приятность откровенных признаний. Это слова, которые и Космос, и Лиза повторяли с завидной регулярностью, но их ценность и смысл нисколько не умалялись. Они уже не помнят, сколько раз говорили о любви, не тая лукавых глаз. Просто не считали, что это постыдно. Что это обман, который однажды разобьёт кому-то сердце.

И может ли скрываться то, что прочно связывает тех, кто неминуемо должен был встретиться и полюбить? Ведь это правильно и важно, повторять слова любви тому, кому они принадлежат. И не отрицать любовь, признавая её изменчивой слабостью, вызванной упрямой юностью голов и прельщением собственной гордыни. Все просто, но кто-то вздумает городить сложности. Не в этот раз, не в этой комнате и не с ними…

Поэтому Космос поверил в любовь, которая громко заявила о себе, стоило понять, что Лиза вызывает в нем отнюдь не братскую заботу. Её хотелось беречь, как замёрзшую по пути на юг птицу, но и своими противоречиями она не давала ему покоя, каждым днем доказывая, что их дорожки сплетаются. Его взаимно любили, никогда ни с кем не сравнивали и выбирали, вопреки собственным принципам.

Кажется, что Кос полюбил сестру друга с первого взгляда, и не важно, что сначала Лиза смотрела на него через тени горя на отрешённом лице. И, беря Лизу за руку после первого поцелуя на парапете, Холмогоров послал небу отчёт, что его с ума свели глазами-алмазами и заставили думать о себе все ночи напролет. Замок построился сам собой, потому что так и должно было случиться. А золото приятно холодит безымянный палец.

Лиза не спешит открывать туманных глаз, хоть сон постепенно покидает границы сознания. Её голова лежит на груди мужа,