— Я знаю, что случай с племянницей магистра Воронцова уже известен в Гильдии, — продолжал он, не давая ей вставить ни слова. — Как и то, что я, подмастерье из Мурома, поставил ей диагноз. А теперь представьте, как это будет выглядеть в отчетах. Пациент Кулагин, со схожим, редчайшим диагнозом, отправлен умирать на консервативном лечении во Владимир, потому что в Муромской больнице побоялись провести операцию. А ведь во Владимире уже знают, что у вас есть специалист, способный решить эту проблему.

Он сделал паузу, и Кобрук почувствовала, как по спине пробежал холодок. Он был прав. Это будет выглядеть не как осторожность. Это будет выглядеть как трусость. Как вопиющая некомпетентность. Да откуда он все это знает вообще?

— А теперь представьте другой заголовок, — его голос стал тише, почти вкрадчивым. — «В Муромской больнице под личным руководством Анны Витальевны Кобрук успешно проведена первая в истории области операция по удалению множественных эндокринных опухолей». Это уже совсем другой уровень. Это не просто «галочка» в отчете. Это — заявка на статус передового медицинского центра не только в области, а может и гораздо больше!

Он замолчал.

И Анна Витальевна почувствовала, как лед ее административной осторожности действительно дал первую трещину. Этот мальчишка не просто просил.

Он предлагал ей сделку. Рискованную, почти безумную, но невероятно соблазнительную. Он предлагал ей поставить на кон все… и выиграть джекпот.

Кобрук прищурилась. А парень-то не так прост. Он не о пациенте сейчас думает. Он пытается говорить с ней на моем языке. На языке карьеры и амбиций. Хитрый мальчик. Интересно.

— Это слишком опасная авантюра, подмастерье, — холодно отрезала она, пытаясь вернуть разговор в привычное русло административного контроля. — Риск для репутации всей больницы слишком высок, чтобы ставить его на кон из-за одного, пусть и интересного, случая.

Но Разумовский, казалось, ее даже не услышал. Он не дрогнул.

— Игорь Степанович — один из лучших хирургов во всей области, — продолжил он ровным, уверенным голосом. — А я смогу его точно направить. Мы будем действовать не вслепую. Мы будем действовать как снайперы. Риски будут сведены к минимуму.

«Он даже Шаповалова уже в свой план вписал, — с кривой усмешкой подумала Кобрук. — Какой самоуверенный наглец. Но… убедительный, черт возьми.»

Разумовский сделал паузу, и его тон резко изменился. Из холодного и делового он стал тихим и проникновенным.

— Подумайте о пациенте, Анна Витальевна. Ему пятьдесят лет. У него только что родился первый внук. Если мы отправим его сейчас во Владимир, его ждет пожизненная зависимость от горы лекарств, которые будут лишь снимать симптомы, медленно отравляя его организм. Качество его жизни упадет до нуля.

Опять эти сантименты, — с легким раздражением подумала Кобрук. — Внучки, дедушки, качество жизни…

— Мы, — он сделал на этом слове особый акцент, — его единственный реальный шанс на полное излечение.

И в этот момент Анна Витальевна поняла, что проигрывает этот поединок. Этот мальчишка был невероятно опасен. Он играл на всех полях одновременно. Он давил на ее амбиции, предлагая славу. Он апеллировал к ее профессионализму, предлагая решение. И теперь он бил по самому больному — по остаткам ее совести, по той давно забытой клятве, которую она когда-то давала.

Она долго, очень долго молча смотрела на него. Потом перевела взгляд на Шаповалова.

— Игорь Степанович, останьтесь. А вы, подмастерье Разумовский, выйдите, пожалуйста. Подождите в приемной.

Когда дверь за молодым лекарем закрылась, она откинулась в своем кресле и устало посмотрела на своего лучшего хирурга.

— Ну и зачем тебе вся эта головная боль, Игорь?

Шаповалов усмехнулся. Какой-то новой, незнакомой ей, почти мальчишеской усмешкой.

— Знаешь, Аня… я всегда, всю свою жизнь, мечтал о таком ассистенте. Он… он как я в молодости. Горячий, упрямый, немного наглый. Готовый на любой риск ради пациента. А мы с тобой… Мы с тобой погрязли в этой бюрократии, в отчетах, в страховках. И, кажется, начали забывать, зачем вообще пришли в эту профессию.

Он помолчал, потом добавил тише:

— Я ведь, когда он предложил эту операцию, поймал себя на мысли. Я же могу ее сделать. Руки-то все помнят, опыт никуда не делся. Но первая моя мысль была — «слишком много мороки». Бумажки, согласования, риски… А это неправильно, Аня. Мы же лекари. А не чиновники, — он посмотрел на нее. — А с таким, как он, я эту операцию проведу. Он просто не даст мне расслабиться или схалтурить.

Кобрук смотрела на него внимательно, ничего не отвечая. Ее лицо было непроницаемым.

* * *

Я стоял у дверей кабинета Кобрук, терпеливо ожидая решения.

Из-за толстой дубовой двери не доносилось ни звука. Я мысленно прокручивал в голове аргументы Кобрук и Шаповалова.

С одной стороны — административный страх перед риском и репутационными потерями. С другой — профессиональный азарт Шаповалова и мой холодный расчет.

Интересно, чья возьмет. От этого решения зависела не только судьба Кулагина, но и то, смогу ли я работать в этой больнице так, как считаю нужным.

— Ну что, двуногий, долго они там еще совещаться будут? — проворчал у меня в голове Фырк. — Наверное, решают, как тебя лучше наказать: уволить или сразу на органы пустить. А эта ваша Кобрук… с виду — строгая дама, а нутро, небось, гнилое, как у всех чиновников. Сейчас твой Шаповалов ей там лапши на уши навешает, а она все равно по-своему сделает. У них всегда так!

— Да хватит болтать! — ответил я. — И не мешай думать.

Наконец, дверь открылась, и из кабинета вышел Шаповалов. На его лице не было ни тени улыбки, но в глазах читалось удовлетворение.

— Готово! — он хлопнул меня по плечу. — Кобрук дала добро. Иди, бери официальное согласие у пациента.

Я вздохнул. Брать согласие у едва пришедшего в себя человека на повторную, еще более опасную операцию — занятие не из приятных.

— Может, как-нибудь обойдемся? — без особой надежды спросил я. Ну а вдруг?

— Я тоже не в восторге от таких моментов, — Шаповалов покачал головой. — Но Кобрук без подписанной пациентом бумажки официального разрешения не даст. И, черт возьми, она права.

— Да, в целом она права, — согласился я. — Неправильно оперировать без согласия. Ладно. Пойду.

Через два часа я стоял в реанимационной палате. Артем