Мы поднимались по лестнице в молчании, и каждый шаг отдавался в висках отголосками странного волнения. Я не знал, о чем Александра думает, но сам был погружён в вихрь воспоминаний. За свою жизнь я повидал немало женщин — красивых, умных, благородных. Некоторые из них действительно любили меня, я же отвечал тем же, хотя, возможно, по-своему. Но всё это было... раньше. И сейчас я ощущал нечто совсем иное.

Рядом с этой девушкой я чувствовал себя не просто живым, а настоящим. Её присутствие не просто тревожило, оно зажигало внутри странное, не до конца понятное мною чувство. Словно она не просто вызвала мой интерес — она задела что-то глубже, что-то, к чему я давно не прикасался. Рядом с ней я становился человеком, который снова чего-то ждёт — не от мира, не от судьбы, а от самого себя. И чем ближе мы подходили к моей спальне, тем яснее становилось одно: отказаться от этого желания — значит предать самого себя.

Я выдохнул, будто сбрасывая с плеч тяжесть. Надо было говорить, нельзя больше откладывать.

— Александра, есть одна вещь… которую я должен вам сказать. И, быть может, стоило сделать это раньше. Но я…

Я запнулся, провёл рукой по волосам. Эти слова не хотели ложиться на язык. Они были как горькая пилюля — необходимая, но отвратительная.

— Дело в том, что… по всем документам, формально, вы всё ещё считаетесь… рабыней.

Моя собеседница замерла. Я видел, как напряглись её плечи, как чуть побелели губы. И всё же она не сказала ни слова.

— Вы — собственность, — продолжил я, чувствуя, как с каждым словом внутри будто что-то сжимается, — в бумагах, по законам королевста. И, согласно этим же бумагам… вы должны находиться рядом с тем, кто… купил вас.

Я замолчал. Это «купил» вырвалось, словно шип — резко, грязно, не по-настоящему моё. Хотелось от него отмыться.

— С хозяином… — я выдохнул это слово, почти с отвращением. — Мне не нравится это. Я не хочу, чтобы вы принадлежали мне или кому бы то ни было. Но сейчас… пока мы ничего не можем изменить, формально вы не можете уйти. Закон на стороне документов, не здравого смысла.

Она всё ещё молчала. Но её глаза... в них не было осуждения, только внимательность. И какая-то тихая, почти нежная грусть.

— Мы можем что-то придумать, — сказал я уже тише, — найти способ, как освободить вас. Стереть эту метку из всех реестров, из всех архивов. Сделать вас по-настоящему свободной. Но для этого нужно время.

Я сделал шаг ближе. Медленно, будто давая ей пространство отступить, но она не двигалась.

— А значит… это время вам придётся провести здесь. Со мной.

Я смотрел на девушку с надеждой и тревогой, потому что теперь всё зависело от неё. Слова были сказаны. Не самые красивые или романтичные, но — честные. Я не знал, что она подумает и будет ли бояться меня. Захочет ли бежать, или все же останется. Но одно я знал наверняка: Александра заслуживает правды и право выбора. Не как пленница, а как женщина, которая уже стала частью этого дома.

Частью моей жизни.

— Если вас это действительно так тревожит… — негромко начала Александра, сцепив пальцы, будто старалась удержать в руках не только себя, но и свои мысли, — то я хочу вас успокоить. Мне здесь… правда хорошо.

Говорила она неторопливо, словно подбирала каждое слово с особым вниманием, будто боялась оступиться в интонации или случайно сказать лишнее — что-то, что разрушит хрупкое, только что возникшее взаимопонимание. Я не перебивал — просто слушал, напрягшись всем телом, будто от моих движений зависело, продолжит ли она быть такой искренней.

— Нет, я не собираюсь вечно жить в вашем доме… — продолжила девушка, чуть качнув головой и бросив мимолётный взгляд в сторону окна, где уже темнело, — не хочу показаться той, кто без спроса вцепился в чужой уют и решила, что он теперь её. Но если вы не против моего присутствия… если не выгоните… то почему бы мне не остаться, хотя бы на время?

Она замолкла, словно сама удивившись той смелости, с которой сказала это. Её плечи чуть опустились, как у человека, сделавшего шаг в неизвестность, но готового к ответу — любому. В глазах мелькнуло смущение, почти испуг, а голос, который до этого звучал ровно, на мгновение дрогнул, выдавая больше, чем моя собеседница, возможно, хотела показать.

— Да, меня пугает сам факт, что формально я не свободна. Что где-то, на чужом столе, в какой-то бумаге я значусь не как личность, а как вещь. — Её губы дрогнули, и я видел, как Александра сдерживается, чтобы не сорваться в раздражение или боль. — Но за всё это время, что я здесь… я ни разу не почувствовала себя пленницей. Ни вы, ни Орлин… вы оба дали мне то, чего у меня не было очень давно: ощущение, что я кому-то нужна. Что я не обязанная — а принятая. Не купленная — а… своя.

Её слова повисли в воздухе, тяжёлые и тёплые одновременно, как старое, любимое одеяло, которое вдруг оказалось на плечах в самый нужный момент. И всё же внутри меня словно что-то сжалось. Отвращение, злость — на саму систему, на обстоятельства, на свою беспомощность. Я опустил взгляд, надеясь, что девушка не увидит, как сильно задело меня её «не свободна». Как мне самому хотелось вычеркнуть это из её реальности раз и навсегда.

— Спасибо, — выдавил я, и голос мой прозвучал чуть хрипло, неуверенно, будто через горло проходил не звук, а ком из сожаления и вины. — Для меня… это правда важно. Знать, что вы не чувствуете себя здесь узницей. Что вам тут… спокойно.

Моя собеседница слегка улыбнулась. Но в этой улыбке было так много — и благодарность, и та самая осторожность, с которой люди выстраивают мосты, ещё не зная, не подведёт ли почва под ногами, и… нечто тёплое, дрожащее, почти неуловимое. Может быть, надежда?

Я перевёл дыхание глубже, стараясь собраться с мыслями. Всё, что хотел сказать, путалось, мешалось с чувствами, которых я не ожидал от самого себя, — и, тем не менее, произнёс:

— Знаете… за эти дни я так привык к вашему присутствию, что уже не могу представить себе Долес без вас. Неважно