— Чёрт. Она снова забита. Ниже, в подколенной сегменте. Свежий тромб.

— Фрагмент старого? — предположил я. — Остаточный?

— Нет, — Ахметов покачал головой. — Старый был плотный, организованный. А этот… — он схватил катетер и снова ввёл его в артерию. Продвинул вниз. Раздул баллон. Вытащил.

Ещё один тромб. Свежий, рыхлый, ярко-красный. Как будто только что образовался. Минуту назад. Прямо здесь, в этом сосуде.

— Что за дьявольщина… — прошептал Ахметов.

Я смотрел на этот тромб — красный, рыхлый, неправильный — и в моей голове начинало что-то складываться. Что-то тревожное. Что-то, что не укладывалось в картину инфекционного эндокардита.

— Фырк, — позвал я мысленно. — Залезай в артерию. Мне нужно видеть, что там происходит.

— Уже лечу, двуногий, — бурундук нырнул прямо в рану. Я почувствовал лёгкое покалывание, когда он прошёл сквозь мою руку, — и исчез внутри сосуда.

Несколько секунд тишины. Только писк мониторов, шипение аппаратуры, напряжённое дыхание людей.

— Двуногий, — голос Фырка был странным. Озадаченным. Даже испуганным — а Фырк редко чего-то боялся. — Тут… тут какая-то хрень творится. Кровь… она загустевает прямо на глазах. Как кисель. Как желе. Я вижу, как формируются сгустки — сначала маленькие, микроскопические, потом они слипаются друг с другом, растут…

— Где именно?

— Везде! По всей длине артерии! Не в одном месте — везде! Как будто кто-то подсыпал в кровь какую-то дрянь, которая заставляет её сворачиваться!

Гиперкоагуляция. Повышенная свёртываемость крови. Тромбы образуются не потому, что что-то прилетело из сердца — эмбол, фрагмент вегетации. Они образуются на месте. Прямо в сосудах. Потому что сама кровь стала «липкой», склонной к свёртыванию.

Но почему⁈

— Гепарин, — скомандовал Ахметов. — Прямо в артерию. Пять тысяч единиц.

Славик подал шприц. Ахметов ввёл антикоагулянт прямо в просвет сосуда — туда, где только что был тромб.

— Ждём, — сказал он.

Мы ждали.

Минута. Две. Пять.

Я чувствовал, как напряжение в операционной сгущается, становится почти физически ощутимым. Как будто воздух стал плотнее, тяжелее.

— Сатурация растёт, — доложил Артём. В его голосе была осторожная надежда. — Девяносто… девяносто три… девяносто пять. Стабильно.

— Пульс?

Я проверил.

— Есть. Слабый, но есть.

— Хорошо, — Ахметов выдохнул. — Может, это был спазм. Или остаточный фрагмент, который я не заметил. Давайте ушиваться, пока всё держится.

Он взял иглодержатель и начал накладывать швы на артерию — аккуратно, точно, стежок за стежком. Атравматическая нить, проленовая, шестой номер. Каждый стежок — миллиметр от края раны, миллиметр между стежками. Точность ювелира.

Я держал крючки, разводя края раны. Славик подавал нити, салфетки, отсасывал кровь.

Почти закончили. Остался один стежок.

— Пульс пропал, — сказал Артём.

Его голос был плоским. Без эмоций. Голос человека, который уже понял, что происходит что-то очень плохое.

Ахметов замер с иглой в руке.

— Опять⁈

— Опять. Сатурация восемьдесят два и падает.

Он отбросил иглодержатель, раздвинул края раны.

Артерия была забита. Снова. Свежим, рыхлым тромбом, который образовался за те пять минут, что мы ушивали предыдущий разрез.

— Твою мать… — Ахметов выругался впервые за всю операцию. — Что за чертовщина⁈

Он схватил катетер, ввёл его в артерию, вытащил тромб. Потом ещё один. И ещё.

— Гепарин!

Славик подал шприц.

— Сколько?

— Десять тысяч единиц. Прямо в сосуд.

Ввели гепарин. Подождали. Кровоток восстановился. Начали снова ушивать.

Через семь минут — опять тромбоз.

— Нет, — Ахметов отступил от стола, стянул перчатки — окровавленные, мокрые от пота — и швырнул их на пол. — Нет, нет, нет! Так не бывает! Я двадцать лет оперирую сосуды! Двадцать лет! И никогда не видел ничего подобного!

Он повернулся ко мне. Его лицо — обычно спокойное, невозмутимое — было тёмным от злости и непонимания.

— Разумовский, что с твоим пациентом не так⁈ У него кровь сворачивается прямо в сосудах! Быстрее, чем я успеваю её разжижать! Это не эндокардит, это какая-то дьявольщина!

Я смотрел на операционное поле — на артерию, которую мы открывали уже третий раз, на тромбы, которые упрямо образовывались снова и снова — и думал.

Гиперкоагуляция. Повышенная свёртываемость. «Липкая» кровь. Что может вызвать такое состояние?

Наследственные тромбофилии? Дефицит антитромбина, протеина С, протеина S? Возможно, но они обычно проявляются раньше. И не дают такой массивной, молниеносной коагуляции.

ДВС-синдром? Диссеминированное внутрисосудистое свёртывание? Но для ДВС нужен триггер — сепсис, травма, шок. Ничего из этого нет.

Антифосфолипидный синдром? Да, АФС может давать массивное тромбообразование. Катастрофический АФС — когда тромбы образуются везде и сразу — это как раз такая картина. Но откуда он взялся у молодого здорового гимнаста?

АФС часто сопровождает системную красную волчанку. Но волчанка — это болезнь молодых женщин, соотношение девять к одному…

Хотя один из десяти — это мужчины. Редко, но бывает.

И ещё — АФС может быть первичным. Без волчанки. Просто сам по себе. Генетическая предрасположенность плюс какой-то триггер — инфекция, стресс, травма…

Инфекция. Ангина три недели назад. Стрептококк.

Стрептококк может запустить аутоиммунный процесс. Молекулярная мимикрия — антитела против бактерии начинают атаковать собственные ткани организма, потому что они похожи по структуре.

При ревматизме — атакуют сердце и суставы. При гломерулонефрите — почки. А если атакуют фосфолипиды?..

— Двуногий, — голос Фырка вырвал меня из размышлений. — Я вылез из артерии. Там всё плохо. Тромбы образуются быстрее, чем ты их убираешь. Это как черпать воду из тонущей лодки чайной ложкой.

— Я понял.

— И что ты собираешься делать?

— Думать. Быстро думать.

Дверь операционной приоткрылась.

— Извините… — дежурная медсестра просунула голову в щель. Её лицо было встревоженным, бледным. — Там… мать пациента. В коридоре.

— Что с ней? — спросил я, не отрываясь от раны.

— Истерика. Кричит, плачет, пытается прорваться в операционную. Говорит, что мы убиваем её сына. Охранник еле держит. И ей плохо… она за сердце хватается, у неё губы синеют, мы боимся, что у неё приступ будет.

Чёрт. Только этого не хватало. Ещё один пациент на грани.

— Славик, — я бросил, не поворачиваясь. — Иди. Успокой её. Дай воды, валерьянки, корвалола — что найдёшь. Если совсем плохо — вызови терапевта. Скажи, что мы боремся, что делаем всё возможное, что её сын в надёжных руках.

— Но… — Славик замялся. — Я же ассистирую…

— Я справлюсь. Иди.

Он отошёл от стола, стянул перчатки и вышел.

Операция продолжалась. Мы снова ввели гепарин. Снова восстановили кровоток. Снова ждали, затаив дыхание, глядя на монитор, как на бомбу с часовым механизмом.

Минута.

Две.

Три.

Пять.

— Держится, — сказал Артём. В его голосе была осторожная, хрупкая надежда. — Сатурация девяносто четыре. Пульсовая волна стабильная. Уже пять минут без изменений.

— Не расслабляемся, — Ахметов снова взял иглодержатель. — Ушиваемся. Медленно. Аккуратно. Может, на этот раз повезёт.

Он начал