— Ясно, — сказал я, чтобы сказать хоть что-то.

Мне было всё труднее следить за его рассказом. Звуки вокруг меня искажались, со зрением тоже происходила непонятная хрень — краски выцветали, а в углах комнаты мерещилась туманная взвесь.

— У вас начинается Серая лихорадка, — сказал старик. — После первого перехода приступ может быть сильным, но вы ещё молодой, поэтому справитесь… У меня приступ будет в сравнительно лёгкой форме — но я физически дряхл, и это проблема… Поэтому я так торопился вам рассказать…

Он схватил меня за предплечье и, сделав усилие, произнёс почти без запинки:

— Когда придёте в себя, подпишите грамоту о наследовании. Она подготовлена. Поезжайте в столицу, станьте студентом. Найдите третий межевой столб. Сообщите мне, если я к тому времени буду жив… Если нет, то…

Дед замолчал, запнувшись на полуслове.

Пальцы его разжались, рука безвольно упала и свесилась с дивана. Глаза закрылись. Он продолжал дышать, но впал в забытьё.

Я сидел, уставившись на него, и не мог понять, что мне делать дальше. Перед глазами плыли серые пятна. Сквозь эту муть доносился голос, что-то втолковывал — надоедливый, как комар.

На минуту в голове просветлело, и я сообразил — это Флендрик мне объясняет, что наверху есть комната для меня. Кое-как я встал и пошёл за ним. Вскарабкался по ступенькам, едва не перевалившись через перила. Держась за стену и отдуваясь, доковылял до нужной двери.

Флендрик тут же смылся, спеша к хозяину.

Я снял куртку, стащил ботинки, сев на кровать. Взгляд упал на тумбочку, там лежали три книги. Верхняя была тонкая, в переплёте с яркой картинкой — цветные кубики с буквами, фрукты, рыжая кошка. Азбука, вероятно, но алфавит был мне незнаком.

Какое-то время я таращился на букварь, пытаясь поймать какую-то мысль, которая от меня ускользала. И наконец поймал-таки.

Флендрик говорил со мной не по-русски, но я его понимал.

И постфактум ко мне пришло осознание, как всё это сработало.

Когда я переступил границу между мирами, на меня как будто налипла неощутимая паутина. Она была сплетена из тончайших смысловых нитей, которые (как бы дико это ни прозвучало) сопрягались с той информацией, что хранилась у меня в голове. В этом сопряжении перестраивались нейронные связи, в доли секунды формировались новые лингвистические шаблоны…

И вот теперь, когда я представил себе эту картину, мне окончательно поплохело.

Сознание, пискнув жалобно, отключилось — или, точнее, перешло в режим полусна. Я лежал ничком на кровати, вокруг клубился серый туман, а в нём, как водоросли на дне, колыхались цепочки символов, свивались во что-то трудноопределимое и вновь расцеплялись. Мебель и стены теряли цвет, взамен обретая неестественную контрастность. Лишь постепенно цвет возвращался, чтобы всё повторилось.

Меня бросало то в жар, то в холод, я потерял счёт времени. Лишь однажды, очнувшись, понял, что вокруг уже глубокая ночь. Луна заглядывала в окно, а на тумбочке появилась стеклянная бутылка с водой — Флендрик постарался, наверное. Жадно выхлебав половину, я вновь упал на подушку.

Серая лихорадка отступила к полудню.

Я на ватных ногах добрался до санузла — тот, к счастью, имелся в доме, несколько архаичный, но всё же функциональный. Ванна без душа, два крана (один с холодной водой, а другой с горячей), ватерклозет.

Остаток дня я проспал уже без кошмаров, и следующую ночь тоже.

Проснувшись утром, почувствовал зверский голод и спустился на кухню. Флендрик в ответ на моё приветствие что-то буркнул угрюмо, но всё-таки поставил передо мной тарелку с холодным мясом. И объяснил, что хозяин всё ещё борется с лихорадкой, а местный доктор, заходивший вчера под вечер, не хочет давать прогнозов.

Я смёл с тарелки еду и вернулся в комнату.

Взял букварь, заглянул в него осторожно.

Вроде бы вся грамматика нового языка уже разместилась у меня в голове, и базовая лексика тоже, но детская книжка действовала как якорь и успокаивала. Я листал её, ощущая, как мысли приходят в норму.

Письменность поначалу давалась с некоторым трудом. Но через четверть часа я уже читал по складам, а вскоре смог написать на листе бумаге карандашом простенькую фразу из середины азбуки: «Кот любит сметану».

Из своей комнаты я перешёл в кабинет хозяина, раз уж тот разрешил мне. Шкафы были заполнены книгами солидного вида, письменный стол впечатлял размерами.

На столешнице лежал лист бумаги, очень плотный и гладкий. Печать казалась рельефной, почти стереоскопической. Краска-эффектор, видимо, как выразился хозяин. Цвет — лиловый, как хозяйский перстень.

Да, дед не обманул — в документе значилось, что я получаю титул лорда-наследника и соответствующие имущественные права. На листе лежала стильная авторучка с колпачком — бери, дескать, и подписывай.

Я задумчиво поскрёб подбородок, на котором пробивалась щетина.

Если рассуждать беспристрастно, старик мне делал царский подарок. Мне выпадал грандиозный шанс, особенно по сравнению с тем, что я имел до сих пор.

Но я, во-первых, терпеть не мог, когда кто-то принимал решение за меня.

А во-вторых, пословицу про бесплатный сыр сочинили не просто так.

С другой стороны, дед честно признался, что Академия — тот ещё гадючник, где слишком бойким провинциалам могут дать по сопатке. Ну, в смысле, приложить магией. Ещё до того, как мы перешли сюда, он предупреждал — работа рискованная…

В любом случае, требовалось проверить и остальные его слова.

Я вышел из кабинета и нашёл мастерскую.

Это оказалась не очень большая комната с полукруглым стеклянным эркером. Она была заполнена ярким предполуденным светом, а из мебели там имелся только мольберт с холстом, на котором изображался город.

Если точнее, это был даже не мольберт, а громадная реечная конструкция с рычажками, позволяющими двигать картину вверх или вниз. Картина имела метра два в высоту и столько же в ширину.

Я долго её разглядывал, пребывая в недоумении.

Да, город имел некоторое сходство с областным центром, где я окончил свой институт. Угадывались панельные новостройки и машины на улицах. Но это не походило на рисунок с натуры — скорее уж, на фантазию по мотивам. Или на попытку сделать иллюстрацию с чьих-то слов.

Картина, насколько я мог судить, была написана тушью — достаточно выразительная, но схематичная, чёрно-белая,