Хрюкин уже собрался было занять свободный столик, как его взгляд наткнулся на знакомую фигуру. За дальним столиком сидел Лёха Хренов вместе со своим экипажем и даже с примкнувшим к ним Буровым. Они о чём-то тихо переговаривались, то смеясь, то вдруг делая серьёзные лица, как делали лётчики, только что пережившие ещё один лётный день.

Лёха увидел его и махнул рукой, словно говоря — строй заход на посадку.

— Ну что, Чикен Легс? — смеясь, предложил Лёха Тимофею Тимофеевичу и остальной гоп-компании.

— Не-не-не! — дружно замотали головами Хватов, стрелок и сам помпотех Буров.

— Нам… как это, сейчас вспомню… голую жоп… Саня ссы… сейчас! Вот! — напрягся Буров. — Гулао жоу! Сань сы! Свинину в ананасах! Три раза!

— Четыре! Мне тоже проверенное! — видя такое доверие к блюду, произнёс Тимофей. — А что за Чикен Легс?

— Да ладно! Не можешь не знать, весь аэродром ржал две недели! — самым невозмутимым видом произнёс Хватов. — Ну как же!

Хватов подался вперёд, опёрся локтем о стол и с тем самым выражением человека, который сейчас поведает жизненную трагедию вселенского масштаба, начал:

— Мужики… Да вы не смейтесь сразу. У меня в школе вообще-то пятёрка была по инглишу. Ну как — пятёрка… иногда четвёрка, если училка злая в школу пришла, а мы ее глазами раздеть успели. Короче, подготовленный я, вон Хренов не даст соврать, он все слова, что я говорю, понимает.

Лёха тихо кивнул, прикусив губу — чтобы не заржать раньше времени.

— Так вот, — продолжил Хватов. — Пришли как-то мы с командиром в один модный китайский ресторан на европейской набережной. Шторы — как в театре, столы со скатертями — сразу буржуев видно, официант — вылитый местный министр иностранных дел. Я захожу и думаю — ну, живём!

Он сделал паузу для драматического эффекта.

— А там ещё мадемуазели русские рядом крутились. Ну, из местных, которые у нашего кинотеатра народ цепляют — приключений ищут, понимаешь? Шепчутся, хихикают, Хренову глазки строят, мне тоже, но как-то осторожно, будто я кусаюсь.

Экипаж хрюкнул, Хрюкин покосился в бок, но промолчал.

А Хватов продолжал с нарастающим пафосом:

— Сидим. Я смотрю на меню — ну там всё на заграничном написано, а у меня ж пятёрка по инглишу! Думаю, блесну знанием языка. Спрашиваю у официанта: мол, а какое у вас тут фирменное блюдо?

Он на меня смотрит так… благородно… и говорит: Чи-кен. Легс.

Хватов поднял палец вверх:

— А я ж грамотный! Семь классов! Инглиш — пятёрка! Куриные ноги! И выдаю ему по-ихнему, культурно: Ту порцион!

Стрелок зашёлся от смеха, Буров закашлялся в миску, Хренов отвернулся, чтобы его не выдало лицо раньше времени.

Хватов взмахнул руками:

— И вот несут. Красиво так ставят. Крышку снимают… А там!

Он сделал жест, будто раскрывает крышку гроба.

— Когти. Куриные. Жёлтые такие, длинные, с распухшей, глянцевой от тушения кожей и тонкими изогнутыми когтями. Четыре! И все четыре лапы на меня смотрят. Как будто сейчас запрыгают. Я даже вижу — у одной сустав так подрагивает, словно живая.

Он театрально закрыл глаза, словно вспоминая травму молодости.

— Я сижу. Помолчал и тихо так командира спрашиваю, а давно у курицы-то четыре ноги? Хренов рядом хрюкает, покраснел, плечи трясутся — понять не могу, то ли он ржёт, то ли ему стыдно. А официант стоит — гордый такой. Как будто принёс мне золотое яичко курочки Рябы на тарелке.

Мадемуазели, значит, как увидели это… одна сразу «ой!» и руки к лицу прижала, вторая просто дёру дала. В общем вижу, что о продолжении любви в кустах у нас с ними не может быть и речи.

Экипаж стонал от смеха.

Хватов продолжал:

— А главное, командир мой — Хренов — им всё переводит. Каждое моё слово дублирует. Я сначала думал: прикалывается надо мной. Не-е-е… проверил потом, он честно переводил.

— А потом и мне объяснил, что никакие это не куриные ножки, а то самое… деликатес! Просто так есть нельзя. Только после литра водки. Закусывать! Так я про эту голую ж**у что в свинину превращается и выучил!

— Гулао жоу — это свинина в кисло-сладком, Саша. — давя смех произнес Лёха.

— Во-вот! И я так говорю, голая ж**а! — не сдавался Хватов. — У меня после тех Чикен Легс мозги в обратную сторону скрипели. Весь аэродром ржал две недели! — гордо закончил Хватов.

Экипаж хохотал, Лёха умеренно улыбался, а Хватов сидел довольный, будто рассказывал про боевой подвиг.

— Ты лучше расскажи товарищам командирам, как ты нам эту самую свинину заказал! — вступил в разговор Буров, подперев щёку и глядя на Хватова так, будто сейчас откроется вторая серия позора.

Хватов фыркнул, расправил плечи и, как всегда, когда начинал рассказывать очередную жизненную трагедию:

— Да что там рассказывать! — начал он, размахивая руками. — Я говорю официанту нормально, по-интеллигентному: Порк! Хрю-хрю! Понимаешь, Хрю! Это ж универсальный язык! Каждая животная поймёт, а человек — тем более должен!

Тут Хватов сообразил, что ляпнул что-то стрёмное, и настороженно глянул на Хрюкина.

Тимофей Хрюкин было напрягся, но видя, что это часть истории, а не личные подколки, заинтересованно смотрел на рассказчика, давя смех.

И Саша Хватов продолжал:

— И вот… Несут. Красиво так, чинно. Я думаю: ну наконец-то нормального мяса пожру. Устал я от их травы, перца и этих… как их… съедобных гадов.

Ставят передо мной миску. Закрытую. Я крышку поднимаю…

Он тут театрально задержал дыхание.

— А там бульончик, — сказал Хватов, скривившись, — и в нём плавают такие, знаешь… резиновые трубочки. Я сначала подумал — макароны неудачные.

И тут меня как осенило: у Валентин Андрееича в ремонтной зоне точь-в-точь такие же валяются! Он ими воду в аккумуляторы доливает! Один в один! Только у него почище — он хотя бы их в ведре споласкивает! Это КИШКИ СВИНЫЕ! Мне командир потом объяснил.

Экипаж загудел, зашипел, кто-то хрюкнул, кто-то всхлипнул, пытаясь сдержать смех. Буров согнулся над столом, отбивая ритм кулаком по доске. Лёха прикрыл глаза ладонью, но улыбка всё равно пробилась, как свет из трещины.

— И что ты сделал? — спросил Хрюкин, едва справившись с дыханием.

Хватов гордо поднял голову, будто объявлял результат воздушного тарана, и заговорил с тем самым пафосом, который у него появлялся только в моменты великого кулинарного страдания:

— Мужики, вы бы видели. Весь китайский ресторан сгрудился — от главного повара до пацана, который пол подметает. Все вытянули шеи, стоят вокруг и смотрят, как я эту ложку к губам несу. Прямо как на показательных выступлениях. А в миске — эти их резиновые насосные трубки… Жую, жую, а вкус… ну, как будто кто-то сварил топливный шланг от трактора. Я честно пытался. Я ж мужик!

Он вздохнул, развёл руками и продолжил уже тише, с искренним разочарованием:

— И всё равно не смог проглотить. Хоть и сказал себе: Хватов, ты геройский штурман! Ты японцев нифига не боишься! Не можешь же ты погибнуть от китайской кухни… — категорично сказал Хватов. — Я и попросил: переводите, товарищ командир, пожалуйста, пусть нам принесут что-нибудь съедобное! А Лёха им там красиво всё и объяснил… по-китайски… вот мы про эту голожопую свинину всем составом и выучили.

Лёха вяло махнул рукой:

— Я просто сказал, что товарищ пилот отравится, если будет есть запчасти от их свиньи.

Экипаж снова взорвался хохотом, и Хватов, довольный, развалился на стуле, словно поставил точку в важном рассказе о борьбе советского человека с китайской гастрономической цивилизацией.

Ужин покатился дальше в расслабленной атмосфере.

— Ты как, Тимофей Тимофеевич, решил как отчёт отправить? — спросил Лёха в конце ужина, отодвигая пустую миску. Надо сказать, что свинина в ананасах зашла в рацион лётчиков отлично. Да и готовить её в этой забегаловке умели — так, что даже Хватов ел молча, только периодически вздыхал от удовольствия.

— Ага, — кивнул Хрюкин, вытирая пальцы о салфетку. — Да всё почти как ты надиктовал, так и отправили. Только кое-где местами подправили… Ну, твои уж слишком яркие фантазии приглушили, а то бы нас всех скопом в герои Советского Союза записали за одно такое посещение китайской кухни.