Развесёлый Хренов ввалился в штаб, сияя уже пожелтевшим фингалом на левой щеке, словно орденом за доблесть в ближнем бою. Китайцы, завидев его, шарахнулись в стороны — к карте, к пишущей машинке, к выходу, — настроение у командира было чересчур весёлое, а это всегда означало приключения на их худые задницы.
— О! — мрачно поднял голову Хрюкин. — Узнаю грозу китайских женщин! Как ты, Лёша, умудряешься — вечно из постели и сразу в медсанбат?
— Вот и не правда, напраслину возводите, товарищ командир, — отмахнулся Хренов, плюхаясь на стул. — Я из европейского квартала марширую, а фингал у меня от дедушки НаФаня. Пропустил удар. Зато я ему тоже попал как следует!
— Опять дурака валяешь, — буркнул Хрюкин, — рукамашествуешь и дрыгоножествуешь.
Он покачал головой, отложил карандаш и добавил, уже почти официально:
— Завтра после вылета надеваешь всё, что у тебя есть самого приличного, и к девятнадцати будь любезен быть около дома губернатора. Банкет у нас — по случаю утопления переправы через Янцзы.
— Ну конечно, — хмыкнул Лёха. — Наградим реку за геройское сопротивление.
— Не язви, — бросил Хрюкин. — И свой синяк к банкету приведи в порядок. А то решат, что японцы побили советского лётчика.
Лёха только улыбнулся.
Тут надо сделать отступление для читателя.
Как-то на рынке, среди криков, петухов и запаха жареных каштанов, Лёха разговорился с одним местным товарищем. Старик на вид был лет под сто — по меркам китайцев, значит, не больше сорока. Звали его мастер Фань по имени На.
— Ясно всё, НаФаня. — определил его Лёха.
Маленький, сухой, с узкой бородкой, он стоял у прилавка с чаем и с любопытством разглядывал широкоплечего иностранца.
— Ты солдат? — спросил он. — Откуда по нашему разговариваешь? Умеешь драться без пули?
Лёха, разумеется, не удержался.
— Я же лётчик! Могу и руками, и ногами, могу и палочками навалять! — нахально заявил он.
Фань хмыкнул и предложил «небольшую демонстрацию». Так Лёха впервые попал на занятие по ушу.
Сначала всё шло как обычно — Хренов вспомнил советскую армию и наступал, а старик плавно уходил, будто тень. Потом — едва Лёха замахнулся, как лёгкая рука Фаня ткнула ему под подбородок. Потом ещё раз — в плечо, в грудь, в лоб. И вот уже Лёха стоял, потирая глаз, а мастер, не моргнув, сказал:
— Хорошо бьёшь. Но плохо смотришь.
С тех пор Лёха был уверен, что в каждом втором китайце дремлет кандидат в чемпионы по мордобою.
А фингал был, конечно, не от отполированных рогов местного семидесятилетнего португальского посланника женатого на двадцати восьмилетней русской платиновой блондиночке, нет, что вы! Он был от старика НаФаня, с которым Лёха теперь регулярно встречался «потренироваться».
Хрюкин, выслушав эту историю, помолчал, потом только хмыкнул:
— Всё с тобой ясно, Хренов. У нас тут война, а ты — развраты и международные хулиганства развиваешь.
Видя, что командир бомбардировщиков в Ханькоу сегодня не в духе, Лёха несколько сбавил обороты своей обычной весёлости. Сел напротив, потянулся за папиросой, но не стал курить — просто вертел в пальцах, глядя на командира.
— Что, Тимофей, заново осваиваешь прямосидение? — всё-таки спросил Лёха, с усмешкой. — Слыхал я байку, как Жигарев тебя от души натянул за то, что ты эскадрилью в облаках потерял. Говорят, ругался так, что машинистки в штабе теперь дрожат, сразу стягивают юбки и просят «бубенить» их не так сильно. И он про твою голову, «забубенную» столько новых слов придумал! Словарь международный пополнил, можно сказать.
Хрюкин скривился, покачал головой и, помолчав, всё же улыбнулся, уже без злости:
— Интересный ты человек, Лёша, — нет в тебе ни грамма почтения к начальству! — произнёс Хрюкин, усмехнувшись. — Я ведь своей фамилии с детства стеснялся, дрался за неё сколько раз. А потом увидел, как ты генералу Смушкевичу представляешься — лётчик Хренов — и ещё улыбаешься! И вдруг понял: а что тут такого? Самая что ни на есть пролетарская фамилия. Я и грузчиком, и молотобойцем в депо поработал.
— А с Жигаревым… было дело, — признал он. — Не знаю, отправил бы он меня в Союз или просто съел бы живьём, но Рытов тогда как раз вовремя зашёл, вставил про «метеоусловия». Главное, все наши тогда нашлись без потерь. — Он выдохнул и, чуть тише, добавил: — Повезло.
— А чего тогда ты хмурый такой, Тимофей Тимофеевич? — снова осторожно спросил наш попаданец. — Что, опять свалку китайцев разруливал?
Тот молчал какое-то время, словно выбирая слова, потом наконец поднял взгляд.
— Ты же Петра Панченко знаешь?
— Конечно, знаю. Из местной группы, — Лёха насторожился. — Что с ним?
Хрюкин потер ладонью виски.
— Разбились. Пока ты на югах героизм среди японцев распространял, они от нас вылетели перегоном на Наньчанг — должны были работать совместно с той группой. Пётр потом рассказывал, что перешли на кислород где-то на четырёх километрах и полезли на шесть. И вдруг, говорит, всё поплыло перед глазами — приборная доска, стрелки — будто туманом залило. Очнулся он уже на трёх километрах, аж под Фучжоу, у побережья. Около часа летел без сознания.
— Представляешь? Час! И ведь как-то не сорвался в пике… — Хрюкин покачал головой. — Сели там на вынужденную. Стрелка через открытый люк выбросило — насмерть разбился. Штурман обе ноги сломал, да и сам Панченко весь в бинтах. Самолёт — в утиль.
Лёха нахмурился и присвистнул, но без всякой весёлости.
— Больше часа… да уж. В авиации, конечно, чего только не бывает, но может, ориентировку потеряли в облаках, солнце в глаза, приборы врали…
— Нет, не похоже, — отрезал Хрюкин. — И теперь думаем… диверсия была. Кислород был отравлен.
Лёха приподнял брови. Отравленный кислород? В Китае с местным сервисом он чего только не встречал — и бензин с примесями сахара, и масло, больше похожее на суп, и фильтры, забитые грязью, но чтобы с кислородом… Он задумался. Хотя если на шести километрах надышаться чёрти чем — тут просто мечта шпиона — можно всадить самолёт в землю, и никто толком не поймёт, отчего.
— Точно враги, — мрачно сказал Хрюкин. — Подмешали отраву, или что-то с заправкой намудрили. Надо проверить срочно, и это ведь не первый случай.
Он говорил ровно, но в голосе ощущалось напряжение — то особое, когда командир уже не сомневается, а просто решает, кого послать и куда:
— Попроси своего бывшего стрелка — помпотеха нашего, Валентина Андреевича, съездить с вами, — добавил он. — Я китайцам сказал, обещали найди кого-нибудь, кто толково в этой химии соображает. Проверьте всё: баллоны, шланги, клапаны, станцию заправки, чего там ещё есть⁈
Лёха молча кивнул. История с Панченко была неприятной.
— Понял. Разберёмся.
Хрюкин глянул на него, чуть смягчился и уже с едва заметной усмешкой добавил:
— Посмотри, какие там порядки с кислородом, только, Хренов, без твоих фокусов. А то я знаю тебя. Тут тебе не баб в посольском квартале кадрить — рванёт так, что пол-Китая будут нюхать твой кислород.
Кто бы ещё кого кадрил, усмехнулся про себя Лёха.
Май 1938 года. Дорога от аэродрома до кислородной станции на окраине Ханькоу.
Оказалось, баллоны валялись как попало — пустые вперемешку с заряженными, без надзора и учета. Когда Лёха потребовал показать зарядную станцию, начальник склада развёл руками: «мэйю» — нету станции. Потом выяснилось, что кислород заправляют вовсе не на аэродроме, а в частной мастерской какого-то предприимчивого дельца. Кто он такой и где его искать — никто толком не знал. Газ, который они закупали, к тому же казалось был сомнительного качества, с примесями, влагой и следами масла.
Теперь, как всегда, предстояло разобраться — кто виноват и что с этим делать.
Лёха с утра выцепил из казармы хмурого и невыспавшегося Бурова — тот еще даже не допил утренний чай — и уже через полчаса они тряслись в кузове аэродромной полуторки, подпрыгивая на колдобинах дороги, ведущей на окраину Ханькоу. В кузове вместе с ними устроился китайский инженер по имени Ван — где его разыскало китайское начальство осталось неизвестным и, как выяснилось, товарищ с весьма занятной биографией.
