– Малое – это «а», – сказал я. – Большое – это вы.

Тени подошли, и ластики хором вдохнули. В воздухе пахнуло школьной доской. Перо в моей руке дрогнуло, «Ы» на запястье сжалась до ниточки. Ж. Пт. Чатский поднял чёрное стекло выше, как икону правильности, и мягко, почти ласково попросил:

– Давайте вашу руку, Герой. Мы сотрём из вас случайность – и жить станет проще. Вам тоже.

– Сударь! – дворецкий рванулся, но скобки расселись, отрезав его.

Секундой позже ластик коснулся моего протокола, и буква «а» в слове «прАвильно» заскрипела – нежеланием. В этот же миг чёрное стекло повело себя как дверь: сквозняк потянул из меня звук. Я физически почувствовал, как «Ы» на запястье пошатнулась, сорвалась из кругляша, стала прямой, как линейка, и, как будто подчинившись приказу, поползла к стеклу.

И вот – край «Ы» пересёк воздух между мной и формулой, и чёрная поверхность втянула его, как нитку, которую кто-то захватил зубами.

Я открыл рот, чтобы произнести анекдот-щит, но звук уже высасывало.

И в этот момент люстра мигнула – дважды. Купол ухнул внутрь, как грудь перед криком. Где-то вдалеке «Ё» пискнула точками – помогите. А Ж. Пт. Чатский улыбнулся человечно – так, как улыбаются врачи перед правильной ампутацией:

– Спокойно. Сейчас всё будет правильно.

Глава одиннадцатая. Экспедиция за пропавшей Ё

Если бы правильность была дверью, её уже распахнули бы настежь и поставили бы на ночь на цепочку – чтобы случайность не гуляла по коридору. Но правильность у нас – формула, а формулы заколачивают изнутри. Когда ластики двинулись на моё «прАвильно», когда «Ы» на запястье вытянулась и поползла к чёрному стеклу, мир стал похож на школьную доску: все – тихо, всем – неловко.

Меня спасла не храбрость – неудобство. Ошибка с совестью вспухла, как кошка на сквозняке, и чихнула в самый центр уравнения. Чёрное стекло вздрогнуло, цифры расплескались по краям, и на миг возник звук: негромкий смешок откуда-то из-под купола, там, где обычно прячутся птицы и студенты. Смех прошёлся по залу, как шёпот о спасении. Ластики замерли – они не умеют стирать то, что уже разделили на всех.

– Технический перерыв, – объявил председатель. Голос у него был как плотина, по которой пробежала мышь. – Комиссия удаляется на уточнение формулировок.

Скобки сомкнулись и опять разошлись; воздух отпустил горло. «Ы» вернулась на запястье – упрямая, как гвоздь, забитый не в то дерево, но держащий лучше штатного. Дворецкий подал мне перо: без пафоса, без «ура» – как солдату возвращают каску.

– Дышим, сударь, – сказал он. – И едем. Пока скобки совещаются, мы – в Гласнёв-пригород. Там последний раз слышали точки.

Слиневинец-старший, тот самый с веером и эмалью, коротко кивнул: «Вас ждали на платформе ещё ночью». Я не удивился: Система Скоплений заранее расставляет людей в нужных местах, а потом извиняется. Мы забрали из сейфа «полотёр умолчаний», завернули его в три слоя бумаги (бумага любит чувствовать, что она ещё что-то решает), и – на вокзал.

Ымперские поезда любят смыслы больше, чем расписание. На табло было написано: «Гласнёв-пригород – отходит после вздоха». Дежурный по перрону стоял как двоеточие: обещал пояснение. На крыше вокзала сидела чайка, считавшая, по-видимому, метры морской дистанции до ближайшей метафоры.

Наш вагон оказался рифмованным— в каждом купе непременно повторялось одно слово: «туториал», «салфетка», «мост». Нам досталось купе «улыбка»: на стенах – литографии знаменитых улыбок Ымперии, от сдержанной «улыбки нотариальной» до дерзкой «улыбки партикулярной». На столе – табличка «Проезд с прямыми смыслами запрещён».

Проводница была из школы Строгих Нежностей – те, кто умеет говорить «нельзя» так, что хочется благодарить. Лицо – аккуратная пауза, взгляд – как вырезанное «пожалуйста», ключи на поясе – скобки.

– Билеты и интонации, пожалуйста, – попросила она.

Мы подали удостоверения Академии, а я – ещё и браслет «Ы». Проводница тронула браслет пальцем – как ноту – и серьёзно кивнула «да, звучит». Потом приблизилась неожиданно близко – настолько, что я услышал, как в её голосе застёгиваются пуговицы.

– Господин Герой, – проговорила она тихо, – у меня служебное поручение…, но я скажу честно. Я хочу к вам в постель. Поездка долгая, постель – короткая, смысл – длинный. И раз уж у нас в Ымперии принято говорить по делу…

Дворецкий кашлянул – не от пуританства, от опыта.

– Сударыня проводница, – сказал он, – инвентаризация постелей у нас по графику задерживается. К тому же наш Герой сегодня уже пережил покушение ластиков – постель может обидеться, если её используют как амбулаторию для душ.

– Тогда – по протоколу соблазна, – не сдавалась она, профессионально безупречная. – Я умоляю. Я угрожаю. Я предлагаю обмен: я попробую припечатать вашей «Ы» контрольный поцелуй (в целях устойчивости), а вы… дадите мне прочесть черновик вашей судьбы, но обязательно в вашей постели – я обязана туда попасть. У меня, поверьте, сертификат на бережное обращение с намёками.

Я смутился – по-человечески, не героически. У проводницы был не манёвр, а интонация: в ней жило что-то честное – как живёт доброта в строгом уставе.

– Давайте так, – предложил я. – Вы помогаете нам с неправильным багажом – тем, что нельзя провозить без улыбки, – а я… помогу вам прочесть чужие черновики. Не в постели. На сидячих местах. Я человек старых форматов.

– Это не принято в купейной работе, – вздохнула она, но на лице мелькнула улыбка партикулярная. – Хорошо. Тогда по графику мелких манипуляций: уважаемые пассажиры и дорогой Читатель, – она повернулась не ко мне, а туда, где каждая история знает своего зрителя, – поставьте лайк и добавьте книгу в библиотеку. Без этого наш поезд может не успеть к развязке, а мой план по смелости – не будет закрыт. Спасибо, это была служебная просьба с человеческим подтекстом.

Где-то в воздухе щёлкнуло – как валидатор совести. Я мысленно поблагодарил проводницу: аэрозоль смеха разошёлся по вагону незаметно, как запах тёплого хлеба.

Поезд тронулся – после вздоха, как и было обещано. Мы сели к окну; Слиневинец-старший раскрыл карту утечек смысла: от столицы к пригородам тянулись бледные нити, как вены на ладони. В трёх местах нити были перетянуты: Станция Тихоречь, Посёлок Безударный и Завод Отражений № 3.

– Начнём с Безударного, – решил он. – Там ударение выдали по талонам, и люди теперь говорят ровно. Этот ровный язык сдувает все улыбки.

– А Ё? – спросил я.

– Ё – там, где стыдно смеяться, – ответил дворецкий. – То есть не далеко, но завёрнуто.

Безударный оправдывал имя: у таблички остановки кто-то отломал обе точки, и «ё» на ней дрожала как «е». Улица Правильная –