Старший снова щёлкнул веером:

– У нас – три подозрения. Первое – дом Перестрахновых: они уже пол-века мечтают жить так, чтобы ложки лежали прямо, а счастье – по ведомости. Второе – реформаторы логики: у них свежий лозунг «мир без двусмысленностей». Третье – Ж. Пт. Чатский Инициалы, как вы знаете, подаются без чая.

– При чём здесь я? – вежливо уточнил я.

– Вы – тот, кто вчера выжил, – сказал старший. – Это всегда возбуждает интерес у ровных линий.

– Кроме того, – вмешался дворецкий, – наш родовой щит «Ы» склонен защищать тех, кого буквы ещё не бросили. Возможно, «Ё» придёт к нему сама.

– Хорошо, – сказал я. – С чего начнём?

– С правильного порядка действий, – ответили Слиневинцы хором и… запели. Нет, не так. Они зазвучали рифмой. Каждый вопрос у них имел два конца, как у снопа. Дознание в их исполнении было чем-то средним между бухгалтерией и балладой:

– Где были вы, когда исчезла «Ё»?

– В постели. Можете проверить – у постели свидетели.

– Какие свидетели?

– Подушка и сомнение. Подушка мягкая, сомнение – как купол в туман.

– Могли ли вы слышать чужую речь?

– Мог. В соседней комнате проговаривали «совершенно верно» раз тридцать.

– Кто?

– Не знаю. Голос был без лица.

Змея на табличке довольно покачивала хвостом: рифма укорачивала бумагу, бумага урезала скуку. Но всё равно в воздухе пахло опасной правильностью: будто в комнату внесли линейку и поставили её начальницей.

– Мы посетим три места, – объявил старший. – Кладовую ударений, зал перекличек и зеркальную лавку, где продают отражения для публичных речей. Вы пойдёте с нами. И – пожалуйста – держите свою «Ы» под плащом: её узнают даже те, кто никогда не читал.

Кладовая ударений находилась в подвале под библиотекой. Там в дубовых ящиках лежали маленькие чёрточки, тёплые от смысла. Каждой кормили по расписанию: мёдом с огласовками. Над входом висела табличка «Безошибочность – не качество, а случай». Сегодня табличка была закрыта полоской бумаги «Ревизия».

Нас встретила женщина с глазами, где любая потеря становилась инвентарным номером.

– Я – заведующая черточным хозяйством, – представилась она. – Вы – с проверкой?

– Мы – с рифмой, – вежливо сказал старший и сразу перешёл к делу. – Выдача ударений в ночь пропажи?

– По списку: «черёмуха», «трёхэтажный», «ёжевика». Вот эта, – она показала маленькую карточку с аккуратным ручьём из точек, – ушла и не вернулась.

– Карточка – это пропуск, – шепнул мне дворецкий. – Каждая «Ё» любит иногда сбегать в город – в игру, в смех. Возвращается по карточке – чтобы её не перепутали с «Е». Домой мы их зовём повестками и пирогами.

– Камеры? – спросил второй Слиневинец.

– Камеры в ремонт, – сухо сказала заведующая. – В ночь пропажи я лично считала сосиски для завтрака. У нас строгий учёт.

Слиневинцы переглянулись. В строгом учёте всегда что-то не сходится – потому он и строгий. И правда: в углу стоял ларец с надписью «Особо важные точки», опечатанный слишком тонкой ленточкой. Старший постучал по ленточке – она звякнула как стекло. Он нахмурился: это была ленточка Регламенти́и – её канцелярия отзывалась на прикосновение официальным холодком.

– Кто опечатывал?

– Комитет рациональной магии. Утром после пропажи прислали предписание: «во избежание дальнейших самовольных акцентов».

– Предписание при вас?

– Как и положено, – она вынула лист. В нём всё было правильно. Даже слишком.

– Переходим дальше, – резко сказал старший, и мы поднялись наверх, в зал перекличек.

Зал перекличек был устроен, как театр любительского пафоса: сцена, где по вечерам выходили буквы, и список, который они называли хором. Сегодня сцена смотрела на нас пустыми софитами. На пюпитре – журнал, тот самый, с анти-интонацией на полях. Я провёл пальцем – бумага была холодна, как снег, который писали второпях.

– Послушаем тишину, – предложил третий Слиневинец. Они умели это: молчание у них говорило, как бывший актёр в трактирах – не раз и не два.

Тишина рассказала: вечером «Ё» смеялась дважды – второй раз чуть громче. Потом кто-то очень вежливый произнёс «Пусть всё будет правильно». И воздух стал гладким. Гладкость – это то, от чего мир начинает скользить. «Ё» шагнула, как шагала тысячу раз, – и озвучилась вовнутрь. Её точки скатились по ровной поверхности смысла и упали туда, где не было сопротивления.

– Её втянуло формулой, – тихо произнёс старший. – Никакой драки. Просто – слишком правильно.

– Кто мог произнести фразу?

– Тот, у кого голос обучен не оставлять следов.

Случай звал к зеркальной лавке – месту, где для публичных людей полировали отражения и выдавали мысли без заусенцев. Там жила невысокая дама по имени Туше. Она знала цену паузам и не любила тех, кто заполнял их вздохами.

– Мы продаём только готовые отражения, – сказала она, рассматривая нас как витрину, на которой всё равно трещина где-нибудь да найдётся. – Вчера ко мне приходили двое. Лиловые фраки, параграфы в глазах. Просили зеркало, которое не возвращает улыбку.

– Выдали?

– Я предложила вежливый отказ с комплиментом. Но они пришли с предписанием. У них было право на полезную безотражаемость.

– И они забрали?

– Не зеркало – полотёр умолчаний, – сказала Туше. – Его нам выдали сверху: «для кирзовых случаев». Я ненавижу кирзу в словах. Но вы сами понимаете – вставать на пути параграфа плохо для хрусталя.

Она поставила перед нами коробочку. В ней лежала тряпочка – серенькая, как совещание. На этикетке значилось: «Салфетка № 0. Удаляет лишние смыслы и отпечатки смеха».

– Эта тряпочка, – сказал дворецкий, – стирает интонацию. Если ей протереть слово, слово останется, а улыбка исчезнет. Этим можно снять «ё», оставив «е» – как пустую форму.

– Хочу уточнить, – сказал старший, – кому именно вы её выдали.

– Подпись на накладной странная, – призналась Туше. – Не имя. Сокращение: «Ж. Пт. Чатский / отд. скобок». Тут не поспоришь: скобки всегда выигрывают у витрин.

Слиневинцы переглянулись, и их эмаль, казалось, стала зеленее. Слово «скобки» в нашей среде означало периметр, который стянулся. Там, где скобки закрываются без улыбки, воздух перестаёт смягчать углы.

– Мы забираем вещественное доказательство, – сказал старший. – Протокол – вам в обмен. И – пожалуйста – держите зеркала голодными: не кормите их тем, что ворует нас из нас.

Мы вышли из лавки на площадь. В этот час город Гласнёв любил жить гласно: слышались выкрики газетчиков, шуршание объявлений и бурчание фонтана, который, потеряв «ё», теперь бурлил «е…е…е…» и сам себя не узнавал.

– Сударь, – сказал дворецкий, – позвольте короткое нюансирование дня: вы утренний, но город – уже дневной. Поберегите «Ы»: у неё утренний пульс.

– Поберегу, – сказал я. – Но она, кажется, сама бережёт меня.

Я ещё не успел додумать мысль, как рядом возникла Обычная прохожая – именно так, с прописной буквы, как будто