Можно было бы на этом и закончить историю — мол, герой после схватки с жёлтым агрессором, обессиленный, но живой, с победой возвращается на базу. Но… Лёха не был Лёхой…
В какой-то момент ему приспичило похлопать одного из волов по башке, чисто по-дружески. Вольно или невольно, но он вложил в этот жест всю свою признательность. Животное, не привыкшее к такой пылкой нежности, мотнуло головой с такой резкостью, что рог с хрустом глубоко распорол Лёхе скулу…
Глава 9
Известнейший в мире энтимолоджист
Май 1938 года. Аэродром в пригороде Ханькоу.
Лёха, только что выписавшийся из госпиталя, снова оказался в компании советского начальства — за столом, заставленным графинами, пепельницами и кипами бумаг — восседал сам Дратвин, советник при правительстве Чан Кайши. Остальные советские руководители оккупировали стулья и диваны вокруг.
Китайский вол, имевший неосторожность воспринять Лёхину ласку буквально, оставил на лице попаданца заметную метку. И хотя космическая регенерация опять выручила — рана затянулась и даже кожа уже поджила, — теперь от левого виска и до середины скулы белела чёткая, рваная, как молния, линия. На загорелом лице шрам сиял особенно выразительно — словно намёк на разряд, прошедший по нервам.
Кто-то из новых советских лётчиков попробовал пошутить, назвав его «капитаном Гроза — пи**ц японцам», за что, правда, получил по дружески в ухо.
Заход начальства был неспешным, как будто ни к чему не обязывающим — и потому сразу настораживающим. Рычагов, поправляя подставленный под стакан кипарисовый кружочек, как бы мимоходом бросил:
— Лёша, ты же, вроде, на разных языках говоришь? Про испанский я точно знаю.
Лёха приподнял бровь и чуть склонил голову набок, как заяц, услышавший ружейный щелчок.
— А вы с какой целью интересуетесь, товарищ командир?
— Хренов! Дело есть, а не просто так, — отмахнулся рукой тот. — Надо, потому что.
— Ну, если «не просто так»… — протянул Лёха, — тогда по порядку: на французском — плохо, с акцентом и тоской. Испанский — могу изобразить родным, правда, в духе севильских лавочников и с южным присвистом. Английский — если медленно говорят, то пойму, а если быстро, то вежливо улыбаюсь и машу рукой. Ответить тоже могу, но чаще всего об этом потом сожалею. Китайский — я учу, страдаю, но если надо объясниться, то пальцы в помощь. А если говорить по-честному, то скорее что-то соображаю, чем разговариваю.
Он сделал паузу и потянулся к чашке, как бы подводя черту.
— А японский? — спросил Дратвин с выражением лица, как у человека, бросившего в омут ключ от сейфа.
У Лёхи на лице медленно, как зажигание на старом моторе, проступило выражение благородного ступора.
— Простите? — переспросил он осторожно, будто надеялся, что ослышался.
— Японский, — повторил Дратвин, на этот раз без улыбки.
Лёха поставил чашку обратно, ни разу не отведя взгляда. Потом, сцепив руки в замок, негромко произнёс:
— Бакэяроо, кэцу ни айситэ! — на одном дыхании прорычал Лёха всё, что знал по-японски.
— Это что ещё за хрень? — приподнял бровь Рычагов.
— Чтоб тебя в ж***пу любили длинноносые варвары, — с каменным лицом перевёл Лёха.
Начальство сперва замерло, а потом комната наполнилась истерическим хохотом.
— Алексей, — сказал Дратвин, глядя не прямо, а чуть мимо, будто собираясь сообщить нечто тяжёлое. Он придвинул карту, разложенную на столе, и постучал пальцем в район к северо-западу от Шанхая, где речные изгибы терялись в иероглифическом беспорядке.
— Пришла информация от китайских товарищей. Вот здесь, — он ткнул точку ручкой, — в одной из деревушек, по их словам, укрываются двое наших. Раненные лётчики. По всему выходит — это твои, моряки сбитые над Шанхаем. Пилотом там был Вася Литвинов, а штурманом… Твой Хватов. Он на замену тогда полетел. Надо их вытаскивать!
Лёха не сразу ответил. Висевшая в воздухе тишина слабо звенела.
Май 1938 года. Аэродром в пригороде Ханькоу.
Следующей ночью Лёха стоял у борта СБ. На нём была нацеплена зелёная куртка и штаны странного, полувоенного вида, будто он собирался то ли в разведку, то ли на охоту, толи прятался от комаров размером с собаку. К груди он прижимал увесистый мешок, прикрепленный на длинном фале, как нелюбимый чемодан дальнего родственника. А к его ж***е был привязан — извините, к пятой точке — парашют, который он, будь у него выбор, не надел бы никогда.
«Вспомни молодость…сколько у тебя прыжков!» — шептала в его мозг вторая половина души, та, что отвечала за идиотизм, авантюризм и отсутствие инстинкта самосохранения. «Сорок четыре» — вслух ответил Лёха.
— Сколько? Лёша, сосредоточься! При прыжке сгруппируйся, считай до пяти и потом… — начал за его спиной повторять в который раз, словно мантру, Павел Рычагов.
— Паша, Машу свою поучи борщ варить, — буркнул Лёха в сердцах, но тут же осёкся. Маша Нестеренко уже считалась известной лётчицей, и как обстояли у неё дела с борщами — было точно не известно.
— У меня этих прыжков… — Он снова осёкся…
Рычагов стоял в стороне, скрестив руки и глядя на него с таким выражением, будто видел одновременно и идиота, и героя.
— Ну да, — произнёс он наконец, — кто-то же говорил, что только идиоты выпрыгивают с тряпочками из работоспособного летательного аппарата… и при любой возможности сваливал от обязательных прыжков!
Лёха ухмыльнулся и шагнул в ночь, заползая в бомболюк так хорошо известного ему СБ.
Май 1938 года. Великая китайская река где-то между Шанхаем и Ханькоу.
Старенький пароходик с высокой, тонкой трубой, из которой с упорством валил чёрный дым, неторопливо шлёпал по мутной воде Янцзы — той самой Великой Китайской реки. На корме развевался огромный «Юнион Джек», обозначая: пароход принадлежит Его Величеству, и трогать его нельзя. Даже если очень хочется.
А шлёпал пароходик от захваченного японцами Шанхая к контролируемому Гоминьданом Ханькоу. Да! Именно так!
Кому — война, а кому — международные интересы. Британская, американская и французская миссии в Шанхае были, по сути, независимыми государствами, куда японские патрули, если и заходили, то очень вежливо и аккуратно.
Лёха вспомнил, как в его времени горько шутили: самое безопасное при обстреле — это как следует прижаться к газовой трубе.
Впереди британского пароходика грозно тащилась канонерская лодка Соединённых Штатов — USS Oahu. Правда, по мнению одного рассматривающего её попаданца, она больше походила на речной трамвайчик с несерьёзными тремя 76-миллиметровыми пукалками и кучей пулемётов… Но по местным меркам это была настоящая речная вундервафля. Как особенно отметили Лёхе: вам повезло — вас охраняют американцы до самого конца!
На борту пароходика, развалившись в шезлонгах, сидели двое джентльменов — вроде как испанского происхождения, в пробковых шлемах. Надо признать, весьма и весьма подозрительных джентльменов.
— Лёша… — шёпотом спросил один из них, щурясь на реку, — ты с этим жиртрестом о чём вообще говорил?
— Говорила бабушка: слушай, Саша, что тебе учительница говорит, учи языки, внучок! — важно ответил Лёха, поправляя шлем и закуривая трубку, набитую изрядным дерьмецом. — Отсталый ты человек, малокультурный!
Советский воин с хрустом почесал стриженный затылок под шлемом.
— Я — известнейший в мире энтимолоджист! А ты — мой верный бой! — уже в голос ржал предводитель джентльменов.
— Энти… кто? Хорош ржать, командир. А я кто? В глаз дам! — насупился младший джентльмен и привёл убойный аргумент.
— Я — крупнейший в мире специалист по бабочкам! Ну и попутно по культуре исчезающих народов и тибетским напевам. Мы же с тобой теперь джентельмены его Величества, короля Англии.
— Я советский комсомолец, а не какой то джентельмен! — прошипел младший участник совещания.
— Вот и я о том же говорю! Советские комсомольцы бежали из Испании, потом были приняты в Лондоне, лично встречались с лордом чего-то-там, а теперь направляемся с экспедицией в Тибет. Будем спасать тибетского тутового шелкопряда от… ну, от японцев, например. Выберем по обстановке.
