— А повезло вам, Нильс. Я думал — хуже будет, — заключил датский конунг, осмотревшись. — И дел-то всего, что церковь заново отстроить. И яму зарыть. И стены с крышами отскрести как-то. Нет, определённо повезло. Ляхи, я слышал, до сих пор думают, как им две крепости да два белокаменных собора из щебня и пыли обратно собрать.

— Брехня! — не выдержав, влез Рысь. — Одну только церкву развалили! И крепость не всю, ворота только. Ну, и стены там маленько… Но вторая вообще как новенькая! Почти.

— Вот и я говорю: повезло городу, — привычно оставил последнее слово в споре за собой Свен Эстридсон. — Как назовёшь его, брат?

Всеслав проследил за ручейками дыма, что убегали в ярко-голубое небо. Оттуда, где жар пожарища уже не был нестерпимым. Поднял взор ввысь. И улыбнулся, словно прощаясь со старым другом.

— Янхольм. На гербе рыбку нарисуйте. Он любил рыбку.

Путь до устья Эйдера занял остаток дня. Погрести пришлось от души, река хоть и несла воды к Северному морю уверенно, как и всегда, но не так быстро, как нам требовалось. А когда драккары один за другим вдоль южного берега вышли на открытую воду, мы увидели, что успели все. И наша сводная эскадра, и флот Олафа, короля Норвегии.

Справа от нас уходила к окоёму-горизонту бескрайняя гладь Нордзе́е, как его уважительно называли местные. В лучах заходящего Солнца смотрелось это величественно и непривычно для наших, сроду столько воды не видавших. Викинги бурчали что-то одобрительно-позитивное, мол, добрый знак, приветливо встречают нас морские ду́хи. А Всеслав смотрел внимательно на цепочку корабликов, пытаясь определить расстояние до ближайшего. В поле, в степи, в лесах, где приходилось заниматься таким же делом, глазомер сроду не подводил. Тут же будто отказывался работать.

— Крут, далеко до них? — правильно, не знаешь сам — спроси у того, кто знает.

— Вёрст десять, Слав, не больше. Двигайте за нами, поздороваемся с Олафом. Он, наверное, устал тут скучать без нас, — откликнулся со своего драккара морской демон, явно знавший о воде побольше нас, сухопутных да речных.

Мне вдруг вспомнились не ко времени строки классика про «и царицу и приплод тайно бросить в бездну вод. 'Это кто ж такое окаянство удумал, чтоб детей топить?» — насторожился Всеслав, будто ныряя в мои воспоминания. «Да бабы какие-то не поделили князя» — максимально кратко резюмировал я шедевр русской словесности. И улыбнулся, вспомнив, как сердился старший сын, когда только научился читать. У всех приличных предыдущих сказок названия были значительно короче: Колобок, Теремок, Репка, просто и понятно. А тут тебе и царь, и сын его, не простой, а славный и могучий богатырь, и царевна прекрасная. Но после такой заманухи, да полистав великолепные иллюстрации Назарука, отложить книжку он, конечно, уже не смог.

Олаф стоял на носу своего корабля неподвижно. Не кричал и не махал руками, как Хаген, начавший орать что-то приветственное едва ли не за полкилометра. И, присмотревшись к лицу его, мы с великим князем уверились полностью в том, что морской руянский волк ошибся. Хёвдинг норвежской дружины тут не скучал.

— Что стряслось? — сходу спросил Чародей, едва перескочив на норвежскую лодью. Как объяснял Крут, на море были такие правила: если ты поступал в чью-то рать или ватагу, то нужно было доложиться командующему флотом. И не орать через борт, а перейдя на его судно, явив вежество и уважение. И пусть фактическим главкомом тут был Всеслав, он перешёл по сложенным вёслам на корабль союзника. Удивив того. Но почувствовав, что мериться шпагами, эполетами и треуголками сейчас точно не стоило. И вновь не ошибся.

Закрыть бухту пришло четыре десятка драккаров. На плаву осталось три. Дойти до Дувра без особенных проблем могло два. Лихозубы очень настойчиво хотели прорваться с вестями. И именно поэтому мы не встретили в бывшем Рибе, нынешнем Янхольме, того десятка лодий, о которых узнали в Юрьеве-Северном. Радовало то, что пройти норвежский заслон у них не вышло. Не радовало всё остальное.

Они и впрямь отлично плавали и забирались на борта, сжимая в кулаках ножи, вбивая их в дерево, подтягиваясь и повторяя движения так, будто дельфинами из глубины взмывали. И оставались ядовитыми, даже проплавав в море почти сутки. С воинами Олафа повторилась история Хагена и Будивоя. Каждый хотел попасть в саги, вырвав жало слуге Ёрмунганда. Но попасть удалось только во владения великанши Хель, владычицы царства мёртвых. Многим.

Хёвдинг называл каждого, поимённо. Рассказывал, кто из каких краёв был родом, чем были славны их предки. И все как один союзники, датчане, шведы, руяне и вагры, слушали его со вниманием и почтением к нему и к его павшим воинам. У многих из которых не осталось могилы на берегу. Но к этому вольные морские бродяги севера были вполне привычными, это тревожило, кажется, только Будивоевых. Тех, кто вызвался заменить в походе сводной рати четыре десятка Гнатовых, оставшихся беречь мир и покой в Юрьеве-Северном и Янхольме. Хоть и шептался народ, что против людей руса-Чародея умышлять зло вряд ли найдутся желающие. Больно уж быстро, ярко и громко заканчивались те, кто решил навредить ему.

Великий князь велел прикатить бочку всеславовки. На такую тьму народу едва хватило по малому серебряному лафитничку. Но их, и напиток, и ёмкости, передали на соседнюю лодью, а с неё дальше. И из посуды, из какой не побрезговали отведать вожди, принял с благодарностью и уважением махонький глоточек живого огня каждый. И это будто ещё сильнее объединило воинов разных стран. Тризна по ушедшим друзьям и братьям и клятва отомстить тем, кто был виновен в их гибели.

— Чего ты там ёрзаешь? — недовольно спросил Всеслав у воеводы.

— Да понять не могу, как они умудряются все такого храпака давать? — ещё недовольнее отозвался Рысь, крутясь под покрывалом так, будто лежал на тюфяке, набитом не сеном, а битым стеклом и ежиными шкурками.

Странно, никогда до этого самого дня ничего не могло помешать ему ни спать, ни есть. Об этих уникальных талантах начальника у нетопырей ходили байки и легенды. Но негромко, от греха. Княжья память подтверждала — почти не врали. Гнатка на его глазах ухитрился сожрать кусок мёда величиной чуть ли не с голову, вися на согнутых ногах на ветке высокого старого ясеня. Который в это самое время тряс внизу Третьяк, немилосердно ругаясь. Сам Славка в это время покатывался от смеха на крыше отцова терема