Ирина обеспокоено перевела взгляд с меня на дочь, будто почуяла что-то неладное. Вымолвила нехотя:

— Вы тут знакомьтесь, а я побежала. Мне на работу пора, перерыв заканчивается.

— Пошли, Гена. Буду вас борщом кормить, — улыбнулась девушка и кивнула, приглашая на кухню.

Ели мы в полном молчании. Она то и дело поглядывала на меня с интересом, я же голову не мог поднять под этими взглядами. А когда с обедом покончили, Александра предложила:

— Так что, поговорим, Гена?

Ударение она сделала на моём имени. Произнесла его так, что ясно стало — согласия моего на разговор не требуется. И тени сомнения не оставалось, кто в этой квартире настоящая хозяйка.

— Поговорим, — кивнул я.

— Хочу, чтобы ты ситуацию правильно понял. Если матери показалось, что ты на кого-то похож, то это ещё не причина ей голову морочить. Нет, если у вас серьёзное намечается, то ради бога! Я только «за», я её счастью не враг. Но если ты поальфонсить решил, попользоваться на дармовщинку… Ты недавно освободился, я права? Так вот, если подобные мыслишки в голове крутятся — выбрось сразу. И мотай отсюда по-хорошему. А не то…

Она положила ладонь мне на пальцы и сжала. Сердечно так. Сразу вспомнилось — не по гимнастике художественной соревнования у неё были, по дзюдо.

— Уразумел, Гена? Так что думай. До вечера у тебя время есть.

Чего ж тут не «уразуметь»? И думать мне особо не о чем. Это если бы Радиков хронобраслет в самом деле сломался, тогда да. Тогда покумекать ох, как хорошо следовало бы о случайно встреченной женщине, с которой мне тепло и покойно. А так — не судьба. Другая у меня цель, другая задача. Пересеклись наши курсы на миг и вновь расходятся. Их — по течению, в будущее, мой — бейдевинд.

К вечеру аккумуляторы были заряжены, и я готов в путь. Ирина пыталась меня не отпускать, причитала — «Куда же ты, на ночь глядя?». Они даже полаялись с дочкой слегка. Но голос Александры был решающий в этой семье. Я попрощался и ушёл.

Уже внизу, во дворе, Ирина меня догнала. Сунула в руки конверт:

— Возьми.

Я заглянул внутрь. Деньги! Не так уж и мало, тысячи две. Запротестовал:

— Ты что! Не надо.

— Возьми. Пригодятся.

Сжала упрямо губы, руки за спину убрала. Не переубедишь. Опять видела перед собой того, давно умершего? Что у них произошло? Не знаю, да и не моё это дело. Но обижать нельзя.

Предупредил её честно:

— Я не смогу вернуть. Скорее всего, мы никогда больше не увидимся.

— Знаю.

Во дворе темно было, и небо в тучах, луны нет. Но я всё равно увидел, что глаза Ирины полны слёз.

Глава 5. Лето 2008 года

Ирина правильно сказала — её конвертик пригодился. Куда скорее, чем я думал. Не зря ведь говорят — человек предполагает, а бог располагает. Но тут и божественное всеведение не требуется, чтобы догадаться о надвигающейся проблеме с названием коротким и мерзопакостным: «зубы».

Крепкими зубами я и в детстве не мог похвастаться, ещё в детсадовском возрасте с карательной советской стоматологией познакомился. И после, когда дважды в год школьный медицинский кабинет превращался в филиал стоматологической поликлиники, я шёл туда как в застенки инквизиции. Каждый раз после осмотра я оказывался в списках обречённых. О, как я завидовал счастливчикам, которые показав врачице ровные белые зубки, возвращались в класс! В отличие от них, меня ждала бормашина. Кто скажет, что пытка эта намного гуманнее «испанского сапога» или дыбы, тот никогда не испытывал на себе дьявольское изобретение медицины двадцатого века. Когда тебя просверливают насквозь, когда каждую твою клеточку сотрясают вибрации, и думать ты не способен ни о чём, только ждать — резкую и, несмотря на все твои ожидания, внезапную боль. Потом в тебя, безвольное и полусознательное чучело, заталкивают пломбы, велят два часа ничего не есть, и выпроваживают восвояси, а ты не способен даже радоваться избавлению. Да и радость эта была бы иллюзорной: редко какая пломба держалась более года, и даже если старые ещё оставались на месте к следующему визиту инквизиторов, те обязательно находили новый изъян, — бормашине требовалась жертва.

Развешанные на стенах кабинета плакаты с поучениями, как правильно ухаживать за зубами, меня бесили. Я всю сознательную жизнь тщательно чистил зубы, и сладкоежкой никогда не был. Глупости это, совершенно бесполезные. Плохие зубы — это судьба, данная от рождения, с ней надо просто смериться-стерпеться. Теперь-то я это понимаю, в школе — ещё не мог. В седьмом классе, когда меня в очередной раз усадили в кресло для экзекуции, я поднял бунт. «Почему ваши пломбы всё время выпадают?! Вы не лечите зуб, а только дырку в нём делает всё больше и больше! Почему нельзя поставить пломбу так, чтобы она крепко держалась?» — обрушил я на инквизиторш гневную тираду. Потом, кажется, добавил о бракованных пломбах и о том, что в школы посылают самых худших врачей, которые ничего делать толком не умеют.

На какое-то время врачицы онемели от изумления, видно, не сталкивались ещё с подобным. Затем та, что помладше, вспылила: «Сопляк! Ты будешь учить меня, как работать?!» Возможно, она готова была в самом деле просверлить меня насквозь. Но старшая неожиданно остановила её: «Пусть идёт. Не хочет лечиться, не надо». И уже мне: «Уходи». И я ушёл. Встал с кресла, вышел из кабинета, спустился в класс. И ничего мне за это не было. Меня не ругала классный руководитель, не отправляли к завучу, не вызывали родителей. Наверное, тогда я впервые понял, что привычная система может только выглядеть железобетонно крепкой. Что вся её нерушимость — исключительно в наших головах. Иногда достаточно чуть-чуть смелости — или глупости? — чтобы её пошатнуть. А что ж с зубами моими стало? С дырками ходил, ясное дело. Когда болеть начинали, анальгином спасался. К стоматологу всего раза два наведался, когда уж вовсе невмоготу и удалять надо было. Сильно ли моё бунтарство зубам навредило? Не знаю. Сознательно я лечением занялся, когда технарь окончил. Методично и сурово — не просто пломбы ставил, а коронками их прикрывал, чтобы не выпадали. Но потом