В этот момент Инсин, воспользовавшись суматохой, подскочил к Каскилу и другим пленным и одним движением ножа разрезал его путы.

— Лук! — крикнул он, и дозорный тут же схватил свое оружие, оброненное у костра. Освобожденные не остались в долгу, двое остальных подобрали брошенные сабли и вступили в схватку с обескураженными нукерами. Это была битва, в которой силы были почти равны. Трое шаманов-охотников против пятерых нукеров. И две главные фигуры на этой доске — Бату, лишившийся своего меча, но все еще представляющий смертельную угрозу, и Кейта, вокруг которой бушевала сама природа. Старший сын хана, поняв, что на расстоянии ему не взять лесную колдунью, бросился на нее, пытаясь схватить в свои медвежьи объятия. Кейта отскочила, и порыв ветра, рожденный движением ее руки, отшвырнул его назад. Дочь Леса не убивала — она только калечила, обезоруживала, сбивала с ног. Корни хватали за ноги, порывы ветра толкали, земля уходила из-под ног. Сейчас она была хозяйкой этого места, и сам лес сражался на стороне девушки.

Инсин бесстрашно находился в самом эпицентре хаоса. И каждому становилось предельно ясно, на чьей он стороне. Юноша не нападал на людей своего брата, но каждый раз, когда один из нукеров прорывался к Каскилу или другому дозорному со спины, Инсин каким-то «случайным» образом оказывался на его пути, блокируя удар. Когда один из воинов Бату пытался поднять с земли брошенный меч, Инсин «неловко» спотыкался, толкая его и не давая дотянуться до оружия. Он не пролил ни капли крови своих соплеменников, но каждое его действие было направлено на защиту лесных шаманов. Он был предателем — предателем по крови, но верным своему сердцу. Каскил, стреляя из-за укрытия, видел все это. Он видел, как Сын Степи, рискуя собой, прикрывает его спину, и его сердце, полное недоверия, начало оттаивать.

Битва была долгой и ожесточенной, обе стороны едва ли уступали друг другу. Нукеры Бату были сильными и опытными воинами, но они были в гостях, на границе двух чуждых миров. А на стороне шаманов была сама природа, ведомая яростью пробудившейся дочери лесной богини. Наконец, когда двое нукеров были серьезно ранены, а остальные — измотаны и напуганы до смерти магией, которую они не могли ни понять, ни победить, Бату понял, что проиграл. Он с ненавистью посмотрел на Кейту, на своего брата-предателя, и отдал приказ, который дался ему тяжелее, чем любое поражение.

— Отступаем!

Бату подхватил одного из раненых, второй нукер — другого, и они бросились бежать в темноту, оставляя за собой двоих воинов, лежащих без сознания. Но не успели старший сын хана и остатки его отряда, подобно испуганным сусликам, скрыться в ночи, как из этой же темноты, перекрывая им путь к отступлению, выросли высокие, строгие силуэты. Десяток всадников, неподвижных, как каменные изваяния, возникли на краю поляны. Степняки на своих могучих конях, а во главе их, на своем вороном жеребце, сидел сам хан Хулан. Он прибыл, привлеченный шумом битвы, или… он все это время был здесь, наблюдая?

Хан медленно, как судья, въехал в круг света от костра. Он строго обвел взглядом поле боя: нукеров, оставшихся лежать на земле, растерянных шаманов, своего младшего сына, стоящего плечом к плечу с врагами. Наконец, его взгляд остановился на ней. На девушке, от которой все еще исходила аура запредельной, пугающей силы. И которая имела наглость отвечать на его взгляд с той же холодной уверенностью.

Бату, увидев отца, тут же бросился к нему. Он не терял времени даром.

— Отец! — закричал старший сын хана, указывая на Инсина трясущейся, окровавленной рукой. — Предательство! Он предал нас! Эта ведьма, она напала на нас, она убила наших людей! А он… он сражался на ее стороне! Инсин защищал ее! Он предал свою кровь, свой род, тебя, отец!

Бату говорил быстро, сбивчиво, преувеличивая и искажая правду, пытаясь выставить себя жертвой, а брата — главным злодеем. Инсин, слыша это, лишь горько усмехнулся. Он уже практически уверовал в то, что теперь ему точно не сносить головы. Воин практически открыто выступил против брата на глазах у воинов — отец этого никогда не простит. Но хан был пугающе, неестественно спокоен. Он выслушал яростную тираду старшего сына, не меняя выражения лица. Затем Хулан посмотрел на Инсина, и во взгляде его присутствовал только расчетливый интерес, словно он наблюдал за ходом интересной ему шахматной партии.

Затем хан повернул своего коня к Каскилу и остальным дозорным.

— Прошу прощения за невежство моих сыновей, — сказал он, и голос Хулана прозвучал так ровно и вежливо, что у всех по спине пробежал холодок. — Они молоды, горячи и безрассудны. Эта ссора не должна была затронуть вас.

Он кивнул на нукеров Бату, лежащих перед ним на земле и едва начинающих приходить в сознание.

— Можете связать и забрать их. Сделайте с этими воинами, что посчитаете нужным, в знак моего глубочайшего сожаления. А теперь — идите, возвращайтесь в свой лесной айыл. Наш разговор о перемирии не закончен.

Каскил и его люди ошеломленно переглянулись, их глаза были готовы повылетать из орбит. Хан отдает им своих воинов? Извиняется? Это было неслыханно!

— Но… — начал было Каскил, но хан его прервал.

— Вы их предводительница? — Хулан обратился к Кейте, и его глаза, темные и пустые, впились в нее. — В таком случае, хочу попросить последовать с нами.

Инсин и Кейта одновременно замерли.

— Куда? — спросила она, и ее голос был настороженным.

— Недалеко отсюда. В мой походный лагерь, — ответил хан. — Мы должны поговорить без лишних ушей. Раз уж вы здесь, мы можем решить вопрос о перемирии прямо сейчас. Я, как предводитель своего народа, и вы, как представительница своего.

Это было не приглашение. Это был приказ, облеченный в вежливую форму. Кейта посмотрела на Инсина. Взгляды встретились лишь на долю секунды, незаметно, как им казалось, для остальных. Во взгляде Инсина была паника и немой призыв: «Не соглашайся! Это ловушка!». А в ее взгляде он прочел упрямую решимость: « Я должна. Я не могу убегать». И юноша и девушка, оба понимали, что это расставленный отцом первого капкан. Но хан