Его единственный глаз — алый, как расплавленная сталь — медленно скользил по полю боя, останавливаясь на каждом трупе, на каждой луже крови.

Он не говорил.

Он рычал звуком, похожим на самый низкий органный тон, сотрясал землю, заставляя кости вибрировать, а зубы стучать.

Улисс просто замер глядя на хозяина!

На этого железного бога.

И вдруг...

Заметался.

Глаза расширились. Дыхание участилось.

— Знаешь… Когда я бежал из Нижнего города... — его голос дрожал, словно у ребенка, — я видел в тоннелях существо...

Он задыхался.

— А потом старуха Ильза рассказала про Хозяина…. И я думал, что в тоннелях был ОН...

Палец дрожащей руки указал на Хозяина.

Тот сделал шаг.

Земля застонала.

— Я прятался... бежал...

Снег под ногами смешался с пеплом. Холодная пыль кружилась в воздухе, оседая на ресницах, на губах.

И тогда...

Улисс опустил голову.

— Но только сейчас я понял...

Его голос изменился.

Стал глубже.

Страшнее.

— Что он — всего лишь нелепая железка.

Хозяин замер.

Железномордые остановились.

Даже ветер стих.

— Настоящий зверь...

Улисс улыбнулся.

— Это я.

Руби рванулась к механизму сцепления.

Её пальцы вцепились в тяжёлый, обжигающе холодный рычаг.

— Держитесь! — крикнула она, и со всего веса повисла на нём.

Раздался оглушительный скрежет.

Сцепка разорвалась.

Вагон, в котором они находились, содрогнулся и начал быстро терять скорость, отставая от уходящего вперёд паровоза.

Оглохший от выстрелов и криков вагон вдруг оглушительно затих, и в этой новой тишине стал слышен жуткий, неторопливый скрежет — звук когтей Хозяина, проводящих по обшивке вагона снаружи.

Хозяин полз к ним.

К их одинокому, смертельно раненому вагону.

Улисс поднял руку. Тень от неё легла слишком длинной, слишком изломанной.

Щелчок.

Тьма зашевелилась.

Из-под сидений, из щелей в полу, из самых теней поползли… Они...

Маленькие… Чёрные, как зимняя ночь. Слишком длинные руки. Слишком много зубов.

— ЕРЕТИЧЕСКИЙ КОД ОБНАРУЖЕН. ПРИОРИТЕТ УГРОЗЫ ИЗМЕНЕН, — просипел ближайший Железномордый, но его тут же разорвали на блестящие осколки.

Это было не сражение.

Это было измельчение.

Улисс разорвал шов на своей механической руке.

Кожа лопнула.

Из его нутра донёсся звук, от которого кровь стыла в жилах — будто огромный механизм пробуждался после долгой спячки.

Воздух сгустился. Весь вагон задрожал. Ржавые рельсы под ним заскрежетали.

Улисс менялся. Его тело дёргалось, кости хрустели. Кожа лопалась, обнажая чёрные шестерёнчатые узоры, пульсирующие маслянистой жидкостью. Он превращался в ОНО.

Слишком высокое, слишком угловатое, его голова проломила потолок вагона.

Гефест, прижавшись к стене, мог только наблюдать.

ОНО бросилось на Хозяина.

Это была не битва, а столкновение двух титанических сил.

Когти Улисса оставляли глубокие борозды на древней броне Хозяина, с визгом срывая целые плиты. Латунная рука гиганта, отлетевшая от чудовищного удара, рухнула на обломки вагона.

Хозяин, словно раненый зверь, издал оглушительный рёв и нанёс ответный удар, отшвырнув ОНО к противоположной стене. Вагон содрогнулся от удара.

Но Улисс был быстрее, яростнее. Он не чувствовал боли.

Он впился в Хозяина снова, и под финальный аккорд монструозной силы и собственных ран гигант начал рушиться, его системы одна за другой выходили из строя с гулом угасающих реакторов.

И тогда... наступила тишина. Такая, какая бывает только после конца света. Густая, звенящая, нарушаемая лишь мерным падающим снегом и прерывистым, хриплым дыханием Улисса.

ОНО замерло. И стало медленно стягиваться обратно. Кожа срасталась над чёрными шестернями. Вскоре на коленях посреди развороченного вагона, среди тел и обломков, сидел Улисс. Он поднял голову. Он медленно поднял свою человеческую руку и посмотрел на неё, как на что-то чужое, затем сжал в кулак, и по его запястью прокатилась мелкая дрожь.

Его глаза, человеческие и уставшие, встретились с взглядом Гефеста.

В них не было торжества.

Лишь бесконечная, всепоглощающая пустота, в которой тонул вопрос: "Что я сделал?"

За его спиной, у сцепного механизма, стояла Руби.

Её пальцы онемели от холода металла, но внутри пылало всё. Этот ад, эта бойня, этот титан, сложенный в мясо и провода… и он. Улисс. То, во что он превратился. То, что скрывалось под кожей.

Она медленно выпрямилась, отрывая ладони от ледяного рычага. Дыхание застывало в легких рваной сосулькой. Воздух был густым от запаха свежей крови, сожжённой изоляции и… тишины. Звенящей, абсолютной, выдавленной из мира силой нечеловеческого ужаса.

Её взгляд упал на спину Улисса. Он сидел на коленях, всего в нескольких шагах, сгорбленный, трясущийся. Просто человек. Слишком хрупкий сосуд для той тьмы, что только что разорвала бога на куски. И в этой хрупкости было страшнее, чем в самом чудовище.

И тогда её пальцы нащупали у себя на груди жёсткий уголок кожи. Карта. Лоренц. Его хриплое: «Выбирай, кем быть».

Цена выбора. Вот она. Разлитая вокруг, алая на белом.

Она сделала шаг.

Хрустнул осколок стекла под ботинком.

Звук громоподобным эхом разнёсся в мёртвой тишине.

Улисс вздрогнул, но не обернулся. Второй шаг. Третий.

Она прошла мимо него, не глядя, чувствуя спиной его сжавшуюся боль. Подошла к Гефесту. Его рана сочилась маслянистой жидкостью, пахшей озоном и железом.

И тут разрезая тишину — протяжный, осипший от боли гудок «Трансконтинентального Мамонта».

Он не звал вперёд.

Он останавливался!

Часть III Глава 32. Новая надежда

«Мамонт» полз, выдыхая хриплые клубы пара. Он вёз не людей, он вёз груз теней, упакованных в кожу да застывшее горе. Каждый удар колеса отдавался в висках похоронным звоном. По тем, чьи жизни завершились.

Гефест застыл у торцевой стенки, вросший в тень. Его корпус, некогда гладкая сталь, был исполосован царапинами. Глубокая трещина на груди обнажала клубок проводов и баллон с эфиром. Он погрузился в глухое оцепенение, пытаясь стереть из памяти хруст, маслянистые лужи, пустые линзы Железноликих и… то, во что превратился Улисс. Его глаза мерцали тускло-жёлтым, будто сквозь тяжёлый сон.

Руби сидела на ящике. Она смотрела в закопчённый потолок, но видела иное: взгляд Яна, его пальцы, соскальзывающие с ледяной скобы… последнюю улыбку. Её собственные пальцы, всегда такие ловкие, бессильно сжимались в кулаки. Не с кем драться и нечего украсть. Некого даже послать к черту. Остаётся только сидеть и чувствовать, как ноет глубокая рана внутри.

В самом углу, поджав колени,