Пока Тенгиз неторопливо поедает чохохбили, во двор въезжает одна черная машина и один человек с кейсом приходит пешим ходом и совершенно беспрепятственно проникает в здание через парадный подъезд. И по-прежнему, ни малейших признаков охраны в камуфляже или даже хотя бы швейцара какого-нибудь ветхозаветного в галунах от шеи до пят так и не обнаруживается.

Все это смотрится довольно-таки странно, но впрочем и не более чем странно. В конце концов Аятолла устами народа объявлен человеком, который никого не боится и которого, наоборот, боятся все. Все без исключения. От и до.

«Кроме меня, — думает Тенгиз со злобным удовлетворением, — И кроме Андрея Юрьевича нашего, разумеется. Неужели он не боится даже зубодеров, Страхоборец наш хренов? Быть того не может. Надо будет обязательно его спросить. Ага. И он в ответ расскажет самый свежий анекдот про зубодеров и коротко хохотнет хохотком своим ледяным, от которого странно зябнет и съеживается сердчишко каждого смертного или, может быть, душонка?»

СЦЕНА 21/2

Обед

Между тем роскошные двери парадного подъезда распахиваются и извергают из себя первую порцию клерков. Тенгиз медленно цедит ледяную воду потревоженную кем-то на глубине пять тысяч метров и смотрит, как они идут, рассыпаясь веером. Кто направо, кто налево за пределы видимости, а кто прямехонько сюда, под гостеприимные кровы специализированного заведения с громокипящим названием «Шашлыки — Чебуреки».

Тенгиз ловит на себе несколько вопросительных и настороженных взглядов, а двое амбалов прямо с порога глядят на него и вовсе неприязненно. Он захватил ихний хренов персональный столик. Однако запнувшись у порога лишь на секундочку, они все-таки подходят. Разрешения как это водится между приличными людьми не спросив, по-хозяйски энергично отодвигают стулья напротив Тенгиза. И снова поглядывают на него с откровенным недружелюбием, а когда он остаётся к этим взглядам отстраненно равнодушен перестают его магнетизировать и по-хозяйски кличут официанта Толю по прозвищу Марадона.

СЦЕНА 21/3

Охранники

Это охранники, Хряк и Красавчик, могучие молодые парни с одинаковыми башками на конус, стриженные по-борцовски и с борцовскими же покатыми плечами длиною семьдесят пять сантиметров каждое. Они заказывают чанахи в горшочках и обслуживаются молниеносно, словно на кухне уже заранее, с самого утра ждут, сейчас вот придут Хряк с Красавчиком, так надобно немедленно. Сию же минуту. Без задержки.

Тенгиз смотрит как они яростно глотают из своих горшочков, рвут кусками лаваш, откусывают от пучков зелени. Жадно, в темпе, азартно, словно делают хорошо знакомую и любимую работу. Дожидается, пока они покончат с чанахи и возьмутся за чебуреки, поданные им с пылу с жару, и за баночное пиво «Туборг». Возьмутся так же жадно, азартно и умело. И так же молча.

Он их готовит, доводит до необходимой кондиции, осторожно, исподволь, так, чтобы ни они сами, ни кто-нибудь со стороны ничего не заметил бы. А когда момент наступает, он выключает Хряка и одновременно включает Красавчика, как более на вид сообразительного и годного к употреблению.

Тот сразу же охотно и быстро говорит, словно давно у него наболело, словно давно уже дожидался он такой вот редкой возможности — рассказать хорошему человеку о самом насущном, о своем, о теплом. Речь его оказывается неожиданно правильной, вполне интеллигентной, почти без вульгаризмов и матерщины. Говорит он про беспросветность нынешнего его бытия, про джунгли быта, про трудности свои с потенцией, которые возникли у него последнее время из-за нервных, видимо, перегрузок.

Тенгиз прерывает его без всякой жалости и спрашивает небрежно, на месте ли сейчас хозяин?

Оказывается, нет, на месте его пока нет, но ведь, с другой стороны, судите сами, откуда ему, Красавчику, знать — на месте начальство или в отъезде, он, Красавчик, человек на фирме небольшой, живет по приказу, знаете, как говорится: «нас толкнули — мы упали, нас подняли — мы пошли»

Он ведь вообще хозяина толком не видел, можно сказать, ни разу, если не считать, конечно, случая, когда он ему докладывал про обои. Про какие обои? Про моющиеся, с драконами, божественно красивые, японские. или китайские?

— Ладно, — говорит ему Тенгиз, — Не надо подробностей. А где он сидит, хозяин, как к нему пройти?

Оказываетсясидит хозяин на втором этаже за Белым Залом. Но пройти к нему просто так нельзя, надо сначала записаться у секретарши. ТТам секретарша у него всегда на посту, замечательная, говорят, злоебуч_я баба, простите за выражение.

Углубленный в себя Хряк вдруг выныривает из временного небытия, разбуженный видимо крепким словечком, и спрашивает хрипло и с неприязнью:

— А чего это ты вдруг раззвонился тут? Звонарь недодолбаный.

Тенгиз глядит на него исподлобья и Хряк тут же отступается. Замолкает. Отсасывает из банки основательно, словно воздуху набирает перед тем, как нырнуть. И ныряет. И его здесь снова нет. Можно было спокойно работать дальше, но Красавчик уже иссякает. Да и не знает он ничего:

«Мы с Коляном дежурим по стоянке. Наше дело машины. Подогнать, откатить. Прозвонить, осмотреть. Оберегать. А в доме мы ведь никогда по сути дела и не бываем. Вам бы следовало не с нами, а с кем-нибудь из клерков поговорить. Вон девочки сидят из бюро»

Тенгиз отпускает их обоих. И они тотчас же поднимаются, аккуратно ставят стулья на место, прощаются, неумело кланяются, и идут себе, посасывая на ходу из своих банок. Огромные, тяжелые, бездарные.

СЦЕНА 21/4

Девочки

Девочки из бюро между тем с лязгом и дребезгом обрушивают что-то у себя на столе, кувшин какой-то с соком. Официант Марадона уже спешит к ним ничуть не сердясь и весь в готовности услужить и обслужить.

А девочки оглядываются, видят свободные места и со щебетанием перепархивают к Тенгизу, так ничего в происшедшем не поняв и уже вполне готовые к немедленному употреблению. Впрочем он ждёт, пока Марадона перенесет им с разгромленного столика их чуть надкушенные хачапури и новый кувшинчик им организует, и уберет остатки пиршества охранников.

На Тенгиза они не обращают внимания, казалось бы, совсем, но он знает, что они внимательно и вполне профессионально обследуют его и колеблются по его поводу. Достоин ли он их внимания или так, пенек придорожный? И он не дожидается, пока они сделают свой выбор, а сам берёт их в оборот. Да так, что у них только ребра хрустят и в течение десяти тихих интимно-доверительных, почти любовных, минут они по очереди рассказывают ему всё что знают и все о чем только