Я прижался к обочине. Пульс стучал в висках — как в старой колонке. Я знал: дашь сну малейший шанс — и он поглотит всё.

— Я не усну. Ни на секунду.

В багажнике нашлась верёвка — толстая, шершавая, пропахшая пылью и маслом. Подарок из прошлого: когда-то снимал сюжет о спасателях и не вернул реквизит. Ирония судьбы.

Продел петлю через спинку кресла, обмотал торс, пристегнул себя к рулю в два витка. Узел затянул на совесть — «мокрый», как учили в детстве в турклубе. Для верности — контрольный штык на запястье. Вышло убого, но надёжно. Дёрнул — держит.

— Если попробую уснуть или выйти — верёвка не даст, — сказал я, больше для протокола. — Механическая совесть.

Ольга смотрела на меня, как на ребёнка с поделкой из пластилина.

— Ты привязываешься к креслу, чтобы не привязаться к сну. Но у снов верёвки иные.

— Могла бы и поддержать.

Она наклонилась. Холод от её кожи впился в меня, как игла.

— Хорошо. Ты держишься. Пока.

Я тронулся. Дорога — белый тоннель в свете фар. Дворники отбивали такт. На заднем сиденье лежал красный зонт — сухой, аккуратно сложенный, как флаг после парада. После каждого стыка асфальта он сдвигался на сантиметр, будто прислушиваясь.

Спустя три минуты я почувствовал, как напряжение на груди ослабло. Глянул вниз: узел ползёт назад, развязываясь в обратном порядке. Петля развивалась, как киноплёнка на перемотке. Кончик верёвки бесшумно скользил по ткани, оставляя ворсистый след, и вскоре лежал у меня на коленях аккуратным клубком. Контрольный штык на запястье распустился одним лёгким движением.

— Ты это видела? — спросил я, и мой голос прозвучал неестественно спокойно.

— Видела, — сказала Ольга. — Здесь любые узлы временны. Время любит развязывать.

Я завязал снова. Туже. Кожа на пальцах загрубела. Сделал лишний узел — «на дурака». Через минуту верёвка дёрнулась — и все узлы оказались завязаны иначе, чужой рукой. Не так, как я умею. Безупречно, симметрично, будто по учебнику для моряков. Я стиснул верёвку зубами, пытаясь распороть её, — узлы исчезли. Верёвка мягко обвила рулевую колонку, вытянувшись в идеальный круг — ноль. Я сглотнул матерное слово.

— Ладно, — сказал я вслух и криво улыбнулся. — Следующий номер — кляп для судьбы.

Радио, казалось, умерло. Но из пустой панели всё равно шёл тихий гул, как у телевизора на паузе. Я ударил по пластику ладонью, и из щели выпала кассета. Чёрная, потертая. На бумажной вставке размашисто: «Для М.Г.».

— Ух ты, фан-почта, — хмыкнул я, хотя ладони взмокли.

Проверил — внутри ни сантиметра ленты. Лишь прозрачные бобины, в которых, как отблеск, угадывался мой собственный, бледный и круглый глаз. Вставил кассету в мёртвую магнитолу по привычке — проводов-то нет. Щёлк — стрелки не дрогнули (их и не было), но головка пискнула. Бобины зловеще провернулись на пол-оборота, будто облизнулись, и замерли.

— Очень смешно, — прошептал я. — Выкрасили пустоту под мой формат.

— Не трогай, — Ольга дотронулась до кассеты. На пластике выступил иней. Под ним, словно под стеклом, проступили бледные буквы: «Проснись».

— Я пытаюсь, — огрызнулся я. — Кажется, кто-то против.

— Они, — сказала Ольга почти беззвучно. — Они не хотят, чтобы ты проснулся.

— «Они» — это кто? — нервный смешок сорвался в хрип. — Режиссёры? Лаборанты? Ноль? Мы?

— Те, кто делает из твоей памяти маршрут, — ответила она. — Те, кто держит дверь приоткрытой, чтобы ты видел свет и шёл к нему вечно.

Слова провалились в меня, как монеты в щель — звякнули где-то на дне. Я снова обмотал грудь верёвкой, зафиксировал локти. Смешно, нелепо, но дерзко. Повернул ключ — мотор отозвался. Дорога поплыла навстречу.

Мой голос вернулся без радио. Он шёл отовсюду — из вентиляции, из металла, из самого асфальта.

— Не верь ей. Она не настоящая.

— Смотри на узлы.

— Смотри на ноль.

— Если это ты — докажи, — крикнул я в пустоту. — Скажи то, чего никто не знает!

Тишина задержалась на вдохе. Потом глухо, почти стыдливо:

— Ты в детстве прятал билет в обивку сиденья. В «Ласточке». Думал — спрячешь время.

Я выругался шёпотом. Такого я не рассказывал никому. Никогда.

— Видишь? — голос улыбался моей же ухмылкой. — Не верь ей.

Ольга закрыла глаза. С ресниц слетела крошка инея — словно пепел.

— Верёвка снова развяжется, — сказала она. — И снова. Они не дают зафиксировать кадр.

— Значит, будем переключаться, — упрямо сказал я и затянул петлю так, что пальцы онемели.

Верёвка дёрнулась в ответ, как живая, и… стала длиннее. Лишний метр выполз из-под сиденья, будто кто-то из недр машины подавал её мне: «На, мучайся». Я засмеялся — коротко, глупо, страшно. В зеркале этот смех выглядел чужим.

Кассета «Для М.Г.» лежала на ладони. Перевернул. На обороте проступили цифры, сложенные из отпечатков:

23.09.93. Сжал пластик. Он был холоднее Ольги.

— Скажи честно, — не глядя на неё, спросил я. — Ты бы вырвала провода, если бы голос в радио сказал: «Верить ей можно»?

— У них нет такой реплики, — ответила она.

— У кого?

— У тех, кто пишет.

За окном туман сменился редкими лоскутами чёрного леса. Между стволами что-то шевелилось — может, воображение, а может, монтажёр. Верёвка на груди ослабла и снова натянулась — будто дышала со мной в такт. Я поймал в зеркале взгляд зонта: его ткань мелко дрожала, и в этой дрожи складывалось слово, которое я уже знал: ЖДИ.

— Долго ещё? — спросил я пустоту.

Ответ пришёл не словами. Узел на запястье сам перепрыгнул выше — будто чья-то невидимая рука поправила кадр.

Сердце стукнуло с перебоем.

И в этот момент радио, лишённое проводов, сердца и права на жизнь, ожило. Шипение накатило волной. И мой голос, теперь ближе, чем когда-либо:

— Марку. Остановись у столба. Проверь под обивкой. И уходи.

Ольга наклонилась, и её шёпот упал прямо в ухо — ледяной, как игольчатый дождь:

— Не останавливайся. Они не хотят, чтобы ты проснулся.

Столб как столб: бело-чёрный, облезлый, с цифрой, что любила менять значения — то 93, то 39, то просто пустота. Радио-не-радио бубнило из глубины кузова:

— Остановись. Проверь под обивкой. И уходи.

— И как с вами спорить? — вздохнул я. — У меня с самоубийственными подсказками сложные отношения.

Ольга приблизилась — ледяная тень дыхания:

— Не останавливайся. Они хотят, чтобы ты вышел из машины.

Я всё равно включил поворотник. Верёвка тут же натянулась, пытаясь удержать: петля на груди сдавила рёбра, но стоило мне дотронуться — расплелась в идеально ровный моток.

— Не