– Считай, она уже свободна. У меня всё готово… Даже нет – сделаю, чтобы было готово. Хочешь, привезу её сам. Или пусть приедет курьер. Хочешь, отправлю с букетом.

Аркадий не улыбнулся. Просто встал – медленно, уверенно, словно завершив работу:

– Завтра. До полудня. У меня.

Белозеров снова закивал, уже машинально. Всё его тело дёргалось, как у пса, у которого сначала отняли кость, а потом пообещали вернуть. В движениях было что—то жалкое и одновременно комичное, будто кто—то исполнял трагедию в клоунском гриме:

– Да—да—да, конечно, понял. С утра, до полудня. Спасибо, Аркадий. Я знал, что ты человек неравнодушный… человек системы, но не чёрствый… ты ещё помнишь, что такое честь… совесть…

Он запутался в комплиментах, сбился на повторения, запутался в рукавах и собственной спешке. Встал, снова сел, зачем—то схватил со стола салфетку и принялся мять её, словно рапорт.

Аркадий больше ничего не сказал, просто наблюдал молча, как Белозеров суетился в прихожей, натягивая пальто не той стороной, путаясь в рукавах, вытирая пот со лба конвертом. Вышел, не оглядываясь. Дверь захлопнулась глухо и нерешительно.

Квартира вновь погрузилась в тишину. Ветер за окном перешёл в ровный шелест, на кухне монотонно капала вода. Всё было на месте, кроме иллюзии, что осталось что—то, достойное спасения.

Дверь за Белозеровым ещё не успела остыть от хлопка, а подъезд уже наполнился звуками его торопливых шагов – неровных, с короткими перебежками, будто он не знал, спешит ли к подвигу или бежит от позора. Скрипнул лифт, что—то звякнуло – наверное, выпали ключи, – и снова дробный стук ботинок, переходящий в бег.

Белозерову было необходимо движение. Он торопился вырваться из квартиры, не слышать собственных слов, успеть решить, пока мир не рассыпался окончательно. В его глазах не было сомнений, только отчаянное стремление выжить. Он легко обменял чужую свободу на собственную надежду, будто избавлялся от старой мебели, загромождавшей комнату.

Аркадий не запер дверь, не пошёл в прихожую – остался стоять у стола, слушая, как звуки подъезда постепенно растворяются в привычной тишине. Медленно налил себе воды, сделал пару глотков, но жажды не почувствовал. Вода была стеклянной, прохладной, с едва заметным металлическим привкусом.

Он медленно прошёл по квартире, не включая свет. Всё вокруг казалось знакомым, но чуть сдвинутым, как бывает в снах: кресло ниже, окно выше, воздух плотнее обычного. Будто квартира слышала их разговор и теперь настороженно молчала.

Аркадий сел в кресло, долго смотрел на телефон, лежащий на подлокотнике, как на предмет из чужой жизни. Затем перевёл взгляд на пустое окно. За стеклом – мягкая, неспешная темнота. Город не знал, кого только что выпустил на улицу. Или знал, но предпочитал молчать.

Моральное падение Николая не удивляло. Оно не случилось внезапно – оно просто стало очевидным. Белозеров не падал – он плыл, ровно и уверенно, как плот, сплетённый из компромиссов, интриг и привилегий. Он не сопротивлялся – он десятилетиями дрейфовал к этой точке. Достаточно было одного веского повода, чтобы сбросить маску приличия и обнажить пустоту.

Все эти годы Белозеров говорил правильные слова, поднимал правильные тосты, улыбался в камеры и уверенно жал руки нужным людям. Но под этим скрывалось нечто влажное, тёплое, бесформенное, способное принять любую форму. Теперь, когда потребовался не жест, а выбор, он сделал его мгновенно, без колебаний.

Он не просто согласился отдать Ксению – избавился от лишнего предмета интерьера. Для него она давно была не человеком, а удобной функцией, полкой, куда можно складывать раздражение, усталость или возбуждение. У неё не было голоса, не было запаха – лишь тень, и даже её он счёл лишней.

Аркадий озвучил условие спокойно, и это не вызвало у Николая ни внутреннего сопротивления, ни вопросов. Он не смутился, не уточнил подробности. Просто кивнул, как при передаче ненужных бумаг. Для Белозерова человек стал товаром, а свобода – уступкой, без злобы, только с равнодушием, отточенным за годы борьбы за выживание.

Вопрос не в том, когда он сломался, а в том, был ли он когда—нибудь целостным. Или вся его жизнь была подготовкой к моменту, когда спасение сына требовало лишь одной подписи под чужой судьбой. Просто «Ксения». Просто меньшее из неудобств.

В этом была особая горькая ирония: человек, годами вещавший о ценностях, духовности и государственном единстве, с лёгкостью пожертвовал живым человеком, не интересуясь последствиями.

Он остался ждать – без иллюзий и плана, с чётким пониманием, что одна мерзость спасает от другой, но никогда не становится искуплением.

Аркадий озвучил условие спокойно, и это не вызвало у Николая ни внутреннего сопротивления, ни вопросов. Он не смутился, не уточнил подробности. Просто кивнул, как при передаче ненужных бумаг. Для Белозерова человек стал товаром, а свобода – уступкой, без злобы, только с равнодушием, отточенным за годы борьбы за выживание.

Вопрос не в том, когда он сломался, а в том, был ли он когда—нибудь целостным. Или вся его жизнь была подготовкой к моменту, когда спасение сына требовало лишь одной подписи под чужой судьбой. Просто «Ксения». Просто меньшее из неудобств.

В этом была особая горькая ирония: человек, годами вещавший о ценностях, духовности и государственном единстве, с лёгкостью пожертвовал живым человеком, не интересуясь последствиями.

Аркадий снова посмотрел на телефон. Тишина. Ни звонка, ни сигнала. Всё прошло слишком быстро, слишком легко – так обычно происходят самые грязные сделки: без бумаг, вопросов и заминок.

Он остался ждать – без иллюзий и плана, с чётким пониманием, что одна мерзость спасает от другой, но никогда не становится искуплением.

Дверной звонок прозвучал на следующее утро. Тихий и спокойный, сдержанный и почти уважительный – словно человек за дверью не хотел нарушать утреннюю тишину больше необходимого. Аркадий уже ждал, но всё равно замер, позволяя тишине слиться с коротким электронным звуком.

Он открыл дверь молча, словно этот обряд встречи заранее был понятен всем участникам.

На пороге стоял Белозёров, а за ним, немного в стороне, застыла Ксения – словно тень, не решающаяся шагнуть вперёд. Вид Белозёрова был угодливым и напряжённым одновременно, будто он держал спину ровно и незаметно втягивал живот. В правой руке он сжимал тонкую папку с документами, а во взгляде его читалась тревога, смешанная с театральным подобием стыда, заранее отрепетированным для убедительности.

Ксения выглядела существом из другого мира, предметом, доставленным без упаковки. Опущенные плечи, тусклые волосы, сжатые губы и тёмные круги под глазами выдавали человека, забывшего, что такое покой. Страх внутри неё