Та, наконец поняв, что немного перегибает палку, выдала новую порцию конкурсов. В завершении был танец. Но тут меня уже предал Семеныч, прошептав на ухо, что Юлька снова дуется.— Прости, мне придётся вернуть тебя нашему герою.

Я киваю и отчего-то начинаю дрожать. Потому что сейчас для меня настанет момент откровения.

За исключением дурацких нелепых репетиций перед выпускным и одного топтания на месте с Игорем под музыку в баре, я ни разу ни с кем не танцевала.

Кажется, Гришу тоже потряхивает. Значит, волнуюсь не я одна. Это отчего-то радует. Но все равно цепляюсь за его рубашку слишком сильно, а Гриша, словно ничего не замечая, серьёзно смотрит на меня и кладет свои огромные горячие ладони на мою спину, прожигая тонкую ткань платья насквозь.

И это мне немного помогает - я вдруг успокаиваюсь, и сама себе удивляюсь. Мне совсем не противно. Не хочется скинуть его руки, не хочется убежать. Еще миг и Гриша облегченно вздыхает, словно умеет читать по лицу, все что у меня на душе. Музыка уже давно звучит, и мы наконец-то начинаем двигаться, неторопливо, впитывая тепло друг друга, прислушиваясь к дыханию, разбирая по ноткам смешавшиеся запахи тел. Мне уютно, хорошо. И я тихо радуюсь.

Наверное, не так уж и трудно поставить эту самую точку. Если захотеть.

Еще несколько часов нашего праздника кажутся мне особым хаосом, потому что Паша и Семеныч успевают прилично принять на грудь, Юлька пару раз уходит в комнату отдыхать, а Алинка приседает нам с Гришей на уши. После нескольких бокалов вина ее точно невозможно заставить замолчать. Но это не напрягает. Мы с удовольствием поддерживаем с ней беседу, потому что подруга, как буфер, не дает нам чувствовать напряжение, все еще сквозившее между нами.

Несколько раз выходим во двор, подышать. При этом каждый раз меня обувает-одевает Гриша, и я настолько это остро воспринимаю, что мои бордовые щеки вызывают у Алинки смех. А за ней хохочут и остальные. Мне кажется , что все за нами чуточку наблюдают и как-будто бы чего-то ждут.

18

Настроение не угасает ни на минуту, и мы снова и снова едим, пьем, играем, танцуем, веселимся. За час до заветной полуночи Пашка вдруг просит слово.

— У нас традиция есть. Гриша знает, а ты, Настя, еще нет. Мы вот примерно в это время, на пороге Нового года, оставляем свои сожаления здесь, в старом году. Каждый говорит о том, что стоит перечеркнуть, забыть, чтобы не тащить с собой. Ну и немного себя за это простить. Это, конечно, нелегко, вот так перед другими открываться. Но я, как врач, точно знаю, что это очень полезно. Так что, начинаем. Я первый, а дальше по кругу.

 И тут из меня вышибает дух. Я мысленно мечусь от полки к полке в своей голове, на которых тихонечко дрыхнут мои тараканы, и пытаюсь понять, о чем же я больше всего сожалею. А когда нахожу, то сама себе удивляюсь. Потому что я решила, что точка. А получается, как будто снова какая-то запятая…

 После Пашкиных откровений встает Семеныч, затем Алинка и Юля, потом Гриша.

Его сожаление выглядит совсем просто: "Жаль, что я так редко сюда приезжал и не нашел в себе смелости завершить начатое. Хотя, оказывается, все было так просто..."

Алинка вдруг подозрительно всхлипывает, прижимая руку ко рту, виновато улыбается, а Гриша неожиданно опрокидывает в себя первую рюмку коньяка.

Ну вот, теперь моя очередь.

Я встаю неуверенно. Но мне теперь стыдно промолчать. От этих людей я услышала очень личное и мне тоже придется поделиться чем-то сокровенным. Вздыхаю, тереблю салфетку и еле слышно начинаю :

— У меня были письма. Очень дорогие и ценные. Для меня. От самого близкого человека. Но я однажды испугалась, что их кто-то увидит и прочтет. Вернее, не кто-то, а мама. Я так сильно почему-то испугалась. Глупость, конечно. Но ровно за несколько дней до Нового года я их сожгла. И всю жизнь об этом жалею.

 Грохот стула заставил меня обернуться. Рядом стаял взлохмаченный Гриша. Я, ничего не понимая, обернулась, чтобы взглянуть на подругу. Что я не так сказала? Но она напугала меня еще больше своей мертвецкой бледностью и слезами, готовыми вот-вот вырваться наружу.

— Когда это было, Насть? Скажи, это важно – еле слышно сипит Алинка.

 Гробовая тишина и пристальный взгляд каждого присутствующего в этот момент меня просто ошеломили. Я бессвязно отвечаю, совершенно ничего не понимая :

— Одиннадцать лет назад. Двадцать девятого декабря. А что, это имеет значение?

Смотрю на ошарашенное лицо Алинки и Пашки, на остальных вообще боюсь взглянуть и чувствую, как Гриша, протиснувшись сзади и стараясь меня не касаться, уходит на балкон. А там начинает курить.

Алинка закрывает лицо руками, молчит. И я понимаю, что отчего-то наш праздник безнадежно испорчен. Юлька с Семенычем молчат, опустив глаза.

Я жду, смотря на каждого из них, надеясь услышать ответ на мой немой вопрос. Кажется проходит вечность, прежде чем решает высказаться Пашка.

— Настя, присядь. Я думаю, нет смысла больше делать вид, что ничего не происходит.

19

Я киваю и медленно опускаюсь на стул, краем взгляда постоянно цепляя огонек тлеющей сигареты в руках Гриши. Он все также стоит на балконе и, кажется, выкуривает уже вторую.

— Гриша, брат Алины, жил раньше здесь, в пятнадцатом микрорайоне, совсем недалеко от твоего дома. И дружил с одной девочкой. Очень странная у них дружба была. К тому же тайная. Так вот они писали друг другу письма, а потом ими обменивались. И кажется, все было хорошо. Пока однажды, перед самым Новым годом, как раз двадцать девятого декабря, одиннадцать лет назад, в их квартире не начался пожар. Именно с комнаты Гриши. В его столе, в самом нижнем ящике, где под замком хранились эти самые письма, вдруг разгорелся огонь. Никто конечно этого не видел, кроме Гришки. Да и он это видел во сне или в бреду от угарного дыма. Его вытащили практически бездыханного. Квартира сгорела вся за очень короткий срок, еле выбраться успели. Говорили, что как будто пороху в ней насыпано было, все вспыхнуло, не остановить. Тогда это было страшным ударом. И родители Гриши приняли решение уехать в Ростов, к бабушке и дедушке. Там и остались жить...

Пашка поднял на меня глаза, наверное пытаясь увидеть, что я из этого сумела понять. А я, словно пронзенная громом и молнией, с ужасом смотрела на Алинку и ее мужа, зажав рот ладонью и еле сдерживая душащие меня рыдания. Мне казалось, что вокруг снова та чернота и гарь, запах пожарища и тьма, которая меня вот-вот окутает.

Пашка вскочил, принес мне стакан холодной воды. Стуча зубами о край, я выпила его практически залпом, закашлялась, как будто там было спиртное, хватая ртом воздух, и никак не могла понять, отчего так жжет в груди. Лишь подняв глаза, я поняла, что все сидящие продолжают буровить меня взглядом, ожидая от меня ответа.

А что я могла сказать? Простите, была дурой? Не осознала, что мы с ним отражение друг друга? Что если горит у меня, горит и у него? Что задыхается в дыму Йорик и отказываются работать и мои легкие? Что это проклятое волшебство отчего-то вдруг переставшее работать, тоже испортила я?

Я сижу, как истукан, до сих пор не веря в происходящее, в то, что мою тайну...

Нашу тайну... знают в этой комнате абсолютно все. И, наверное, уже давно всё поняли.

 Кроме меня.

 А я в каком-то ступоре, будто все не про меня и сейчас я не здесь. Пожалуйста, дайте мне уйти незаметно...

Но из личных стенаний вырывает Алинка. Тихо так произносит, при этом чеканя каждое слово. И они отдаются набатом в моей голове.

— И он приезжал потом, в ту квартиру, летом. И видел тебя через зеркало, не понятно, как оставшееся целым после пожара. Ты стояла там, в своей комнате и как раз мерила это платье. Йорик кричал и бился, пока это чертово стекло не разлетелось на тысячу осколков вместе с его надеждой найти тебя. Он искал тебя всю свою сознательную жизнь. И только попробуй мне сейчас соврать, что это тебе безразлично.