Еще я не научился быть американцем. Мои близкие на сто процентов русскоязычны, продуктами я затариваюсь исключительно в русских магазинах, читаю только по-русски, фильмы смотрю лишь на русском. Кроме «Немирова», ничего не пью, если не считать пиво. «Жигулевского» здесь нет, поэтому приходится обходиться «Балтикой». Вдобавок ко всему, летом я зависаю на рыбалках и грибалках, забираюсь в немыслимые глухомани, распугиваю ужей и гадюк на болотах, благо работаю в основном на удаленке. Все, что поймано и найдено, жарю, варю, солю, сушу, мариную, копчу, вялю и запекаю в золе.

Игра между тем не исчезла из моей жизни полностью, лишь затаилась. Первые десять лет в США, отпахав восемь часов в постылом офисе, я заступал на вторую смену на покерный сайт, по выходным мотался в ближайшие казино, в отпуск улетал в Вегас. Так продолжалось до тех пор, пока я не наткнулся в Сети на литературный конкурс. Неделю спустя я переродился из каталы в графомана. Новая вредная привычка вытеснила, а потом и прибила старую. Азарт от участия в конкурсе оказался вдруг намного сильнее, чем от покерного турнира или пули в преферанс. Произошло это аккурат, когда мне стукнуло сорок пять. Приличные люди в этом возрасте писать бросают.

Я очень быстро учусь. Неважно чему – чему угодно. Профессионально играть я выучился за два года. Программировать – за год. Писать – за полтора. Столько времени прошло с того дня, как на первом конкурсе мне объяснили, что вместо сочинительства лучше бы я шел копать ямы, до того дня, как меня заметил Борис Натанович Стругацкий, вечная ему память. Борис Натанович фактически дал мне дорогу в издательства. Статус постоянного автора журнала «Полдень, 21 век» в те времена дорогого стоил.

Сочинительство поглотило меня целиком. Я не пропускал ни единого конкурса, выдавал на-гора рассказ за рассказом, потом взялся за повести, за роман, и так прошло без малого десять лет. Я много публиковался – редкий сборник фантастических рассказов и редкий журнал обходился без вездесущего меня. Я менял жанры, экспериментировал с формой, ставил себе литературные задачи и с разной степенью успешности их решал. На мучительный вопрос, какого черта я жгу себя, вгрызаясь в сюжеты, вживаясь в героев и зависая над рассказами ночи напролет, ответов «потому что подвержен вредным привычкам», «потому что патологически азартен» и «потому что мудак» оказалось мало. Я нашел новый ответ. Вот он: я пишу про людей и для людей, потому что больше сделать для них ничего не могу. Этот ответ со мной и сейчас. На вопрос «а мне-то это зачем?» ответа у меня по-прежнему нет. Думаю, что и не будет.

Фантастика. Мистика. Реализм. Магический реализм. Альтернативная история. Футуристика. Стимпанк. Киберпанк. Таймпанк. Юмофант. Детектив. Сказка… Я пробовал себя во всем, кроме любовных романов и толкиновского фэнтези, от которых меня тошнит. Так продолжалось до тех пор, пока я не узнал, что, помимо традиционных для рассказчиков литературных жанров, есть еще один, особенный. Тот, в котором я ни бельмеса не соображал и к которому относился пренебрежительно, считая за нечто низменное и постыдное, предназначенное для психов и половых извращенцев. Азарт, однако, погнал проверить, что это за зверь такой – хоррор. Я стал наводить справки о конкурсе «Чертова дюжина».

«Отличный конкурс, – хором сказали знакомые хоррорщики. – Сам Миша Парфенов его затеял». На вопрос, кто такой сам Миша Парфенов, мне ответили так: «Стыдно не знать, это отец русского хоррора. Энтузиаст и хоррорный гуру, усилиями которого жанр вылез из подполья, вышел в люди и продолжает расти».

«Дерьмо, а не конкурс, – оппонировали коллеги-фантасты, сунувшиеся на предыдущую „Чертову дюжину“ и отбывшие оттуда с намерением впредь не возвращаться. – Там Миша Парфенов сидит». На вопрос, кто таков, ответ был: «Совершенно невыносимая личность, с которой лучше не связываться и обойти стороной».

Поскольку вслед за мной тянулась точно такая же дурная слава, я не внял и прибыл на конкурс «Чертова дюжина» с рассказом «Теперь так будет всегда», открывающим этот сборник.

На конкурсе, как мне и обещали, сидел Миша Парфенов. Между нами немедленно завязался спор, мгновенно переродившийся в конфронтацию, за ней в скандал и в виртуальную потасовку. Мы оказались идеологическими антиподами буквально во всем, что касалось литературы. И, в частности, в отношении к сочинительству. Большинство из того, что говорил о нем Миша, представлялось мне чем-то совершенно чужеродным и неприемлемым. Например, какого черта автор должен стремиться напугать читателей? Я не хотел никого пугать. Не видел в этом ни малейшего смысла. Так продолжалось до самого финала конкурса. И внезапно во мне что-то щелкнуло. Не знаю, каким чудом Мише удалось меня перекрасить. До сих пор понять не могу. Но ему таки удалось. Так, будто наша затяжная пикировка включила во мне что-то или, наоборот, выключила. Я вдруг осознал, что светлые жанры лишь аверс монеты достоинством в один сочинитель. И что реверс ничуть не хуже, а вдобавок предоставляет этому сочинителю возможности, на аверсе недоступные. Нежданно-негаданно я понял, что ничего ни низменного, ни постыдного в хорроре нет. И по сути, что бы ни было сказано, Миша Парфенов толковал именно об этом.

В результате к вредной привычке сочинять добавилась новая – сочинять не абы что, а тексты, которые должны вызывать страх, а лучше в обнимку с ужасом. Для меня в этой фразе ключевое слово «должны». Они-то должны, а вот я – нет. Мне хоррор нужен совсем для другого. Я как не хотел никого пугать, так и не хочу. Но в свой литературный арсенал я добавил оружие, прежде для меня запретное. То, которое светлым жанрам противопоказано. Добавил взгляд на мир с другой стороны, с темной. С той, где жестокость, насилие, инферно живут рядом с нами, злодействуют, изуверствуют, изгаляются над нами, и закрывать на это глаза нелепо: злодейство, уродство, насилие, запредельный цинизм есть, много, и обо всем этом можно и нужно писать.

В 55-летнем возрасте, когда приличные люди не то что писать, а жить перестают, я вдруг стал хоррорщиком. Не полным – наполовину. Вторая моя половина осталась на светлой стороне бытия. Однако в темных жанрах мне удалось создать не менее значимые, по моим меркам, тексты, чем в светлых. Большая часть из них вошла в