– Я спросила, рад ли ты меня видеть.

– Рад, – выдавливаю я. – Спасибо, что пришла.

Множество раз я умолял ее оставить меня в покое. Упрашивал, убеждал, горячечно орал, истерил. Грозил ей. Потом понял, что мольбы и угрозы Алю лишь распаляют, и стал вести себя с нею сдержаннее.

– Хорошо выглядишь, Стас, – Аля усаживается рядом со мной, скрюченной пятерней в драной рукавице вцепляется мне в колено. – Как твоя стерва?

В ответ я бурчу что-то неразборчивое, изо всех сил стараясь не вдыхать, не смотреть, не обращать внимания. Стервой Аля называет Марину, мою жену. Еще сукой и мразью. Я терплю – выбора у меня нет.

Я менял время поездок, менял вагоны, цеплял накладную бороду и темные очки. Безрезультатно: неделя-другая, и Аля находит меня, в любое время, в любом конце поезда и в любом обличье.

– Я люблю тебя, Стас, – признается она. – Очень люблю. Больше жизни, – Аля хрипло смеется, пятерня в рукавице стискивает мне колено и начинает подъем к паху. – Хочешь меня?

Поезд, наконец, останавливается на «Политехнической», это дарит мне краткую передышку. Из вагона ломятся наружу пассажиры. Стайка новых, не внявших предупреждениям тех, что удрали, оказывается внутри. Двери съезжаются, захлопывают бедняг в ловушку.

– Люди кругом, – стараясь звучать ровно, говорю я. – Неудобно. Давай в другой раз.

Полицию наверняка уже вызвали. Пять минут. Надо протянуть еще пять минут, и все. Господи, помоги мне.

– Раньше тебя неудобства не останавливали, – кряхтит Аля. – Давай, я вся мокрая.

Ее слова подтверждает новая волна смрада. Пятерня упирается мне в пах и смещается к лобку.

– Я не в настроении, извини.

Аля хрипло, с подвизгиванием, хихикает.

– Я тебе помогу, милый. Давай, доставай своего птенца. Я сделаю из него ястреба. Потом ты мне полижешь и можешь драть.

Меня корежит. Она всегда была несдержанна на слова. Банальности и похабень казались ей возбуждающими. Собственно, она и возбуждалась от них.

– Пожалуйста, давай в другой раз, – ерзаю, тщетно пытаясь стряхнуть Алину ладонь.

Она отдергивает руку сама, подается назад. Струйка слюны рождается в углу рта и змеится к подбородку.

– У тебя кто-то есть, Стас? Есть?! Ты трахаешь новую сучку! – теперь Аля голосит, истерически и истошно. – Я знаю, что трахаешь, гад. Законной стервы тебе не хватает, завел новую лярву, мразь. Ублюдочная сволочь, козел, подонок!

– Успокойся, пожалуйста. Никого у меня нет.

– Врешь, гадина! Вре-е-е-е-ешь!

Поезд подкатывает к «Площади Мужества». Скорее же, молю я неведомо кого. Ради бога, скорее!

Двери, наконец, открываются и впускают полицейский наряд. Два сержанта, кривясь от отвращения, подхватывают Алю под руки, рывком вздергивают и волокут на выход.

– Опять эта ведьма, – ворчит один из полицейских. – Карга старая, как ее там…

– Парамонова, – подсказывает напарник. – Фу, вонючка.

«Какая к чертям Парамонова, – едва удерживаюсь от крика я. – Это не Парамонова, идиоты, это Аля! У нее другая, другая фамилия!»

– Долдоны, – кричит, вырываясь, Аля. – Сволочи! Отпустите меня, уроды! Стас, помоги, Ста-а-а-а-ас! Они хотят меня изнасиловать. Засношать меня, затрахать до смерти. Стас, твою женщину будут драть эти гады! Что сидишь, сука, мразь, Ста-а-а-а-ас?! Ты…

Она смолкает на полуслове. Надсадно хрипит, кашляет. Полицейские выволакивают Алю из вагона. Нет, уже не Алю, уже Парамонову. Меня колотит, трясет. Господи, за что мне все это…

Голова раскалывается. Через не могу отбарабаниваю четыре лекции. Я рассказываю о печати трагизма в творчестве Лескова и Бунина. Говорю о психологических глубинах в ранних повестях Аксакова. На память цитирую Мариенгофа и Гиппиус. Третий курс. Первый. Выпускной. Я начитываю материал, а размытые лица студентов сливаются в одно – в уродливую, подвязанную дырявым платком сопливую рожу с распухшей, багровой щекой. Потом рожа перекашивается, смазывается и исчезает. На ее месте материализуется высоколобое гордое лицо с атласной матовой кожей. Искрящиеся смешинки в уголках карих глаз. Крошечная родинка над верхней губой, словно усевшаяся на арбалетную дугу божья коровка. А еще точеная, с широкими бедрами и высокой грудью фигурка. Настежь распахнутые ножки. Тонкая, стрелкой дорожка на лобке. Едва уловимый апельсиновый аромат от кожи. Такой была Аля тогда. Давно, шесть лет назад. До того, как мы с ней расстались.

К трем пополудни я выжат полностью, до капли. Завкафедрой недовольно морщится и поджимает губы, демонстрируя, насколько его раздражают мои недомогания.

– Сказать по чести, поднадоела ваша привычка отпрашиваться, – цедит он. – Ладно, идите.

Зав кафедрой терпеть меня не может. Будь его воля, давно бы выпер «по собственному желанию». Воли, однако, у него нет – мой тесть в друзьях с ректором, тот многим ему обязан.

Все, домой! Скорее домой. Сдобрить коньяком кофе, закутаться в плед и снять с полки томик Соловьева. Начитаться российской истории так, чтобы величие эпохальных событий поглотило личные неурядицы. Или, может быть, не Соловьева, а Ключевского. Или Костомарова. Даже Лажечникова.

Вот он, вход в метро. Пересечь Невский, и…

– Станислав Сергеевич!

Я вздрагиваю, оборачиваюсь на ходу. В двух шагах – анемичная пигалица, тонконогая, курносая, с белобрысой челкой и глазами цвета полевой незабудки. Забыл ее фамилию – что-то, связанное с огнем. Или с пожаром…

– Вы меня, наверное, не помните? Я Вика Гасилина, с первого курса. Я хотела… Хотела сказать…

Пигалица краснеет и умолкает. Что ж – продолжать и в самом деле ни к чему. Экзамены на носу. Самый простой и надежный способ их сдать – раз-другой раздвинуть ножки. Предложений слегка переспать я получал немало – и завуалированных, и напрямую. В последние годы я неизменно отказывался. Мне хватило истории с Алей. Хватило с лихвой.

– Не продолжайте, – мягко говорю я. – Догадываюсь, вы хотели сказать, что свободны сегодня вечером. Или там завтра. Но я вечерами занят.

Вика охает и краснеет пуще прежнего.

– Я н-не это, – запинаясь, лепечет она и вдруг всхлипывает. – Совсем н-не это хотела сказать. Извините.

Вика отворачивается и нетвердой походкой бредет прочь, к Казанской площади. Я теряюсь. На любительский театр ее поведение не похоже.

– Это вы меня извините, – догоняю я заплаканную пигалицу. – Я не собирался вас обидеть. Знаете, студентки чаще всего предлагают… Ну, вы наверняка догадываетесь.

Вика останавливается. Вскидывает на меня взгляд. Пытается улыбнуться сквозь слезы. Улыбка выходит жалкой.

– Догадываюсь, – подтверждает она. – Но я совсем не поэтому. Знаете, я несколько месяцев храбрилась. Целую речь заготовила, репетировала перед зеркалом. И вот… наговорила. Вы меня приняли за шлюху, да?

– Ну что вы, – пытаюсь оправдаться я. – Отчего же сразу за шлюху. Девушки нынче э-э… несколько эмансипированы. Свободные отношения, так