Схватив куртку, Дрозд выбежал на воздух. Душераздирающе заскрипели ворота, улица захлюпала под надетыми наспех, не зашнурованными ботинками. С осуждением крякали утки в парке.

Минут двадцать съело бессмысленное шатание по незнакомому району, истыканному заборами, нежилыми развалюхами и уходящими в спячку деревьями. Но вот сильнее засвистел ветер, холод защипал ставшую гусиной кожу, словно был уверен, что Дрозд просто видит сон, и намеревался разбудить его; послышался отдалённый плеск – Дрозд вышел к набережной.

«Всё бесполезно, – думал он, бредя вдоль шершавого парапета, один, наедине с рекой, низким небом и чайками. – Я злобный кретин с горой комплексов и тараканами в голове. Я разоритель… Она никак этого не поймёт. Покой, радость жизни, безмятежный труд – никогда мне не видать этого. Просто так уж всё устроено. Просто есть люди, не созданные для счастья. Нет у нас какого-то важного органа, способного чувствовать его; мы рождаемся в невидимом коконе, который не пропускает тепло, и сидим, каждый в своём, а остальные ходят мимо, и никто не знает, что внутри у тебя огонь. Но он есть. И наступает день, когда он просто сжигает тебя дотла…»

Он вспомнил, как забрали отца. Усмирять свою печаль отцу с годами становилось всё сложнее, а причина его внутреннего надлома и шатания оставалась загадкой. Психологи Поверхности и спирологи Криптопоса – специалисты по частицам, из которых состоит духовный мир, – только качали головами и досадливо поджимали губы, заходя в очередной тупик. Любимая прежде работа превратилась в проклятие, и её пришлось оставить, пополнив ряды обыкновенного офисного планктона – отец терпеть не мог возиться с бумажками, его душила новая должность, но мама надеялась, что это временно, что он привыкнет, пойдёт на поправку…

Не пошёл.

Однажды из переполненного почтового ящика на ботинок Дрозду свалился длинный белый конверт – без марок, с едва заметным гербом Возводелов в углу. А через три дня за отцом прямо на Поверхность явились люди в толстых очках и серых халатах.

Потом Дрозд, конечно, разведал, в какой слой его увезли. Это было одно из тех измерений, где, как говорят, «видно душу». Её рассматривают с помощью специальной аппаратуры, определяют, какие её области здоровы, а какие изъедены заразой, какие подлежат лечению, а какие погибли навсегда. Уже поднаторевший к тому времени в умении перемещаться между слоями, шестнадцатилетний сын навещал отца в лечебнице так часто, как мог. Иногда брал с собой маму, но на неё встречи производили слишком тягостное впечатление.

Это был сумасшедший год, похожий на перенасыщенный событиями сон; Дрозд не успевал думать и действовал, повинуясь плохо осознаваемым внутренним импульсам; недоумевали и беспокоились учителя – всё-таки десятый класс, выпуск не за горами – а у него уже мелькали смутные мысли, что школу он бросит.

Но он не бросил – не было нужды – потому что спустя год лечения отец исчез. Телом остался в своей палате, но душой сбежал. Осталась разве что чахлая тень для поддержания жизни в брошенных, как ненужный хлам, руках, ногах, впалой груди и рано поседевшей голове. Врачи сказали: больной душе мучительна любая клетка. Такие беглецы никогда не возвращаются к родным: не хватает сил. Криптопос затягивает их дальше, в те свои глубины, о которых мало что известно, и там они блуждают, не способные и не желающие выращивать себе новые тела и проживать новые жизни, удовлетворённые, наконец, своим облегчённым полусуществованием. Пока не выйдет отпущенный срок.

Дрозд наклонился, подобрал с асфальта камешек, отколовшийся от парапета, и, размахнувшись, со всех сил запульнул его в реку. Потом сбежал по старой лестнице, что скрежетала, должно быть, оглушительнее всех цепей в аду, и зашагал по размякшей земле, время от времени поддевая носком ботинка береговую гальку и швыряя её в сторону кромки воды.

«Несчастье. Когда оно выбирает тебя, чтобы медленно и мучительно сломать, всё уже кончено. Времени впереди ещё много, и кажется, что можно всё наладить и заштопать, но на самом деле итог предрешён. Другие станут прыгать вокруг и восклицать: жизнь прекрасна, будь позитивнее! И ты тоже порой будешь думать, что ощущение себя в этом мире можно поменять просто по щелчку пальцев – как скинуть мокрую одежду и переодеться в сухое. Но это обман. Болезнь обманывает тебя, потому что ей скучно пытать жертву и не получать никакой реакции. Ей надо наблюдать, как ты дрыгаешься, как веришь во всякую ахинею и радуешься минутному просветлению, полагая, что уж на этот раз за ним не последует очередной ямы. Я всё это уже видел. Так было с папой… Надежда? Это просто обглоданная кость, которой жестокие мальчишки дразнят голодную дворняжку, чтобы позабавиться. Так вот не поползу я за этой костью! Не хочу».

Дрозд бросился бегом, ловя пощёчины раздражённого ветра. Он знал, что сейчас сделает – домчится до студии, закроет окно досками и будет бить, бить свои нелепые поделки об пол, сбрасывать с треногих пьедесталов всех этих усмехающихся Вольтеров и Цезарей, рвать на куски старые холсты с пейзажами. Зачем ждать, если они всё равно растрескаются, осыплются и в конце концов покроются плесенью?

«Хватит уже играть и издеваться. Вот я, здесь! Приходи уже, приходи насовсем! Сегодня самый подходящий день для того, чтобы пересечь черту. Самый подходящий день, чтобы сделать глупость…»

Впереди показался мост, и Дрозд нырнул под него, увязая ногами в сырой земле. Выдохся, пошёл быстрым нервным шагом…

Но когда он выбрался из-под каменной громадины, то очутился на оживлённом перекрёстке в каких-то ста метрах от своего дома – в смысле, от многоквартирного дома, в котором жили они с матерью, – и промчавшийся мимо джип отогнал Дрозда дальше от дороги, фыркая и плескаясь как бегемот.

Всё было ясно. Крылатый ты или нет, Криптопосу ничего не стоит вышвырнуть тебя на Поверхность, если слишком досаждать ему неугодными эмоциями и истериками. Он хозяин радушный, обожающий толпы народу, но крутой и жёсткий – а чересчур буйного гостя полезно на время выставить за дверь, пока буян не протрезвеет и не возьмёт себя в руки.

Ну и ладно.

Дрозд, зачем-то отряхивая куртку, огляделся. Небо было твёрдым и неподвижным, а облака на нём – зернистые, будто густая каша, но сквозь них настырно, как назойливый родственник, лезущий на семейную фотографию, пробивалось тусклое солнце, высоко-высоко над головой.

Полдень.

Время в Приграничье, текло в той же скоростью, что и на Поверхности, но погрешности при переходе иногда случались: то потеряешь час, то приобретёшь два – как придётся. Поднеся левое запястье к уху