Роман переместился к камину и притянул к себе брошенную книгу.

– Она была в кресле.

– Наверное, мать оставила, – тихо проговорил он.

– Это мифы. В детстве я тайком брала такие книги у соседских детей. У нас в доме была лишь одна книга.

– Так-так, вот и первое признание во грехе, фрекен Холл, – протянул Роман, улыбнувшись. – Воровство, значит! Так и запишем.

Он пытался пошутить, но на этот раз Теодора не улыбнулась, напротив, поджала губы, как-то едва заметно съежилась, касаясь ладонью шеи.

– Вот, послушай. – Роман сделал вид, что ничего не заметил, и стал зачитывать первый попавшийся фрагмент:

Я гуляю с совой и многих заставляю кричать не тише, чем оная птица. Порою пугаю я многих простаков, отчего иные именуют меня Черным Псом из Ньюгейта. На гуляньях юношей и дев бываю я часто, и посреди их веселья являюсь в каком-либо ужасном обличьи и пугаю их, а затем уношу их угощенье и съедаю его со своими друзьями эльфами. Вот еще что я делаю: ухаю филином на окнах у больных, отчего те, кто это слышит, столь пугаются, что больной уж не выживает. Много еще есть у меня в запасе способов пугать простаков; но человека знающего я не могу вогнать в страх, ибо он знает, что нет у меня власти вредить[2]. Грим – существо, чаще всего являющееся в облике гоблина или большого черного пса на кладбищах или… или у домов, воем своим, подобно крику банши, предвещающее смерть.

– Да, был у меня как-то пациент, который до ужаса боялся мифических… Что с тобой? – Теодоре показалось, что Роман побледнел. Он продолжал читать, но уже про себя. – Роман?

Он вскинул голову и теперь выглядел как обычно. Однако что-то в его лице безвозвратно изменилось.

– Зачитался, – небрежно проговорил он. – Налить тебе еще?

– Спасибо, но я лучше поеду.

– Брось! Оставайся. Я постелю тебе в гостевой спальне.

Это прозвучало как нечто среднее между приказом и отчаянной мольбой. Роман смутился, дав Теодоре понять, что не собирался вкладывать в последнее предложение такую интонацию.

– Это неудобно.

– Тебе?

– Неудобно для тебя. И странно для меня.

– Тогда я бы не предложил. – Он пожал плечами, вернув на место свою маску небрежности и безразличия.

– Спасибо. Но мне пора ехать.

Она не стала ничего объяснять, просто поднялась и, стянув с плеч кофту, протянула ему.

– Оставь. Тебя будет греть она, а меня – мысли, что маме бы это чертовски не понравилось.

Теодора кивнула, сунула руки обратно в большие рукава и направилась к выходу. Она осознала, что с момента своего появления здесь совсем не слышала преследовавшего ее крика – из подсознания, из прошлого, из кошмара, что когда-то был явью. Как будто стены этого дома поглощали его.

Он не проводил ее до машины – остался стоять на пороге. Фонарь над крыльцом золотил его волосы, заострял красивые черты серьезного лица. Теодора же не стала медлить, завела автомобиль и поехала, бросив единственный короткий взгляд в зеркало заднего вида. Он все еще был там и смотрел ей вслед. В городе, стоя на перекрестке, она посмотрела по сторонам и вдруг, не отдавая себе отчета, прижала к лицу просторный рукав свитера, ставший сиреневым под красным лучом слепящего светофора. Теодора глубоко вдохнула запах и, когда загорелся зеленый, увидела, как расплываются вокруг огни проносящихся мимо автомобилей.

3

Особняк Тронто Левиса стоял последним в долине. Сюда почти никогда не заезжали случайные автомобили, так как дорога в город сворачивала раньше, под холмом, и те редкие фары, что расчерчивали тьму над гребнем, могли принадлежать лишь хозяину или его нечастым посетителям. Идеальное место для старого отшельника, думал Роман, ступая в темноте. А еще для социопата, для подлого жулика, для лгуна, например. И для убийцы.

Свою машину Роман оставил на стоянке заправки, прихватив лишь сумку спортивного типа и охотничье ружье, которое перекинул через плечо, и пошел прямо по пустой дороге. Двустволка, которая использовалась исключительно как бутафория, была заряжена двумя патронами, давно пришедшими в негодность. Настоящее же оружие лежало на дне сумки.

Роман не спешил, шел упругим ровным шагом, как человек, четко определивший цель на вершине холма и следующий к ней. Вообще-то таким человеком он и был. Ничто не способно было заставить его прекратить движение по избранному пути. Нижний этаж особняка Левиса был темным, но на втором горел свет. Сквозь неплотные занавески можно было различить силуэт. Грузная фигура пересекла комнату и опустилась в кресло, а большего было не разобрать. Стоя за пределами досягаемости света из окон, Роман наблюдал, вскинув голову, засунув руки в карманы и широко расставив ноги. Он думал о том, что финальное слушание, вероятно, состоится в будущий четверг. Верил ли Роман, что Левис совершил то, в чем его обвиняют? Нет. На убийство он был не способен. Роман тряхнул головой, невесело усмехнувшись собственным мыслям, и тут же внес поправку: не был способен на физическое убийство. Нет, Левис не брал того револьвера. И стрелял не он. И, вероятнее всего, его оправдают. При этом за свою блестящую сорокалетнюю карьеру учитель загубил сотни умов: хороших, незамутненных, таких, которые могли бы совершить великое.

Роман снова усмехнулся, подумав о том, что судят учителя лишь за одно буквальное убийство, которого тот не совершал. При этом ни один мировой судья не привлечет его к ответственности за преступления, совершенные Левисом в стенах школы. Осознание того, что так поступает не только Левис, но и весь мир, что так устроена его система, неизменно вгоняло Романа в состояние глубокой задумчивости и презрительного отвращения.

Наблюдая, как учитель поднялся и пересек комнату, Роман размышлял о том, что правы те, кто утверждает: мыслить – значит быть, жив тот, кто умеет думать. Из года в год этот человек с методичностью паука, высасывающего кровь из обездвиженного тела своей жертвы, отнимал у молодых людей способность мыслить. Из года в год Левис внушал сотням учеников, что думать не только не обязательно, но и плохо, что пользующийся разумом человек будет в полной мере наказан. За свою многолетнюю практику он доказывал, что на пьедестал превозносят посредственность, готовый, идеально вычерченный шаблон, глупость. Разум же осуждается обществом, учителями, системой. Если ученик в своих ответах высказывал нестандартную точку зрения, такую блажь, как собственное мнение, то неизменно получал низкую отметку, потому что оно не совпадало с мнением большинства и самого преподавателя и считалось неправильным априори. Однако тот умник, что копировал сухие