«Надеюсь, не обманет».

Кондитерская тёти Тины осталась там же, где и была, – на углу. Полосатый тент, бело-синий; столик и два стула, пластиковых, красных; большая витрина с пыльными муляжами безе, медовика, пирожных с кремом и – любимого в детстве, жутко сладкого торта «Мишкина радость». Сама тётя Тина – смутный силуэт, белый передник и шапочка – хлопотала внутри, кажется, протирала прилавок. Алька помялась, потопталась на пороге, раздумывая, зайти или нет, когда дверь вдруг скрипнула, и изнутри высунулся кончик длинного острого носа:

– Василёк, ты, что ли? Заходи, что как не родная.

Тётя Тина не изменилась совсем – что ей каких-то десять лет в её триста? Маленькая, вёрткая, чуть горбатая; глаза у неё были зеленовато-коричневые, а лицо круглое. Непослушные волосы топорщились из-под белой шапочки на резинке, чуть кучерявые, каштановые в рыжину. Тётя Тина выглядела на сорок пять с небольшим, но кондитерскую эту, под бело-голубым тентом, держала уже лет пятьдесят.

Каким-то образом все в Краснолесье знали, что она кикимора.

И никого это не смущало.

– Проходи, проходи, я закрываюсь, хоть чаю попьём, – кивнула тётя Тина, прикрывая дверь и переворачивая табличку. – Хотя наверняка кого-то ещё сейчас принесёт… Хочешь медовика кусочек? У меня с утра корявый маленько вышел, не на продажу, но вкусный. Мамка его твоя любила… Ты уж прости, Василёк, но ты – мамкина копия, ни одной чёрточки от отца нет.

Алька сглотнула, давя подступающие слёзы, и кивнула.

Медовик она хотела.

И по тёте Тине, оказывается, скучала очень.

Они сидели с другой стороны прилавка, пили чай из покоцанных розовых чашек. Время от времени действительно кто-то заглядывал, несмотря на перевёрнутую вывеску, просил срочно отпустить пирожных, ирисок или пастилы.

– У Буревых ещё день рождения сегодня, у бабки, точно зайдут, – вздохнула она, закрывая дверь за очередным посетителем. – Сынок её за тортом и прибежит, за «птичкой»… да вон он.

Тётя Тина расспросила её про житьё-бытьё в столице, про работу. Одобрительно покивала, когда узнала, что начальница отправила Альку работать по удалёнке.

– И тебе поспокойнее, и Ясенике будет повеселей, сын-то к ней, считай, уже лет пять не заглядывал, – махнула она рукой; хотелось сказать – лапкой, потому что ладошка была крошечная, а пальцы суховатые, тонкие, с длинными ноготками. – Совести у него нет. Эй, ну чего ты, ну чего?

Медовик не помог, и Алька всё-таки захлюпала носом. Тётя Тина, ворча, налила ей ещё чаю и обняла, потрепав по голове:

– Ты не держи на него зла, на Бажена, на папаню своего, – приговаривала она, приглаживая буйные Алькины кудри. Сейчас они опять отрасли уже до плеч, а со спины даже ниже; пора бы отрезать снова, коротко, как в прошлом году, но не ехать же ради этого в столицу… – Всё он поймёт и вернётся к тебе. Да только нужен ли будет тогда, эх.

– Не нужен, – буркнула Алька, успокаиваясь. – У него новые дети есть, пусть с ними и возится.

В груди неприятно кольнуло при мысли, что у неё есть единокровные сёстры, которых она даже не знает, но потом отпустило. Тётя Тина включила радио, и какое-то время они пили чай под старинные вальсы, пока не пошёл новостной блок. Алька машинально потянулась и убавила звук.

– Не хочу слушать, – пояснила она. – Вдруг там этот…

– Костяной? – хмыкнула тётя Тина, но спорить не стала. Радио бормотало неразборчиво, уютно. – Ну-ну. Будто бы раньше таких не было. Тут куда ни глянь, под какой камень ни загляни – всюду кости.

– У нас тут тихо, – больше из упрямства возразила Алька.

Уже стемнело; глупо было раззадоривать себя страшилками, чтобы потом долгой дорогой возвращаться в одиночестве, мимо бесконечной фабричной стены, но послушать байки тёти Тины тоже хотелось.

– Да ну, – снова махнула лапкой она. И – цопнула с блюда пирожное-корзиночку, уже хорошее, товарное. – Кто б говорил. Твоя-то семья откуда пошла? Оговорили девчонку, назвали ведьмой и выгнали зимой в лес. А она возьми да и вернись в венке из васильков. Думаешь, пожалела обидчиков?

– Если из нашей семьи, то пожалела, – откликнулась Алька, машинально оглядываясь на тёмную, страшную наружу за витриной. Там изредка проезжали машины, возможно, и маршрутка ходила ещё. – Баб Яся бы точно мстить не стала.

Тётя Тина захихикала:

– Да уж прям, это ты её по молодости не знала! А если и так, так всё равно костей хватает. Вон, в Светлоречье лет двести тому назад колдуна сожгли, так потом полгорода выгорело. Или вон в Гривне вор раскопал курган, сунул в карман золотой гребень и пошёл домой. А из кургана возьми да и выскочи мертвячка – и как начала его тем гребнем чесать, пока вся кожа не сошла…

Слушать это всё было и жутко, и интересно.

Ближе к девяти Алька спохватилась и засобиралась домой. Пирожные брать не стала, побоялась, что не донесёт, но купила кулёк печенья и сунула в холщовую сумку, к надкушенной буханке хлеба.

– Пока, тёть Тин!

– Хорошей дороги! – откликнулась она, опуская ставни. – Иди себе спокойно, тут чужие не ходят. Чай, не столица!

Алька засмеялась.

Идти по бульвару, а потом и по центральным улицам, мимо парка и библиотеки, и впрямь было не страшно. Но потом фонари кончились. Шаг замедлился сам собой, слух обострился… До школы, и тем более до бесконечной фабричной стены, оставалось километра полтора через частный сектор. Из-за заборов изредка лаяли собаки. Алька шла, прижимая к груди сумку, и жалела, что не позвонила Вельке и не попросила, чтоб он встретил.

«Ему, наверное, и в темноте нормально ходить. Он такой бугай…»

Мысль додумать она не успела, потому что на плечо ей легла тяжёлая рука.

– И-и-и!

Завизжать в полный голос Алька не сумела только потому, что этот самый голос сел. А потом её развернули, как куклу, зажимая рот, и смутно знакомый голос произнёс:

– Тихо, тихо, это я! Я здесь живу, увидел тебя в окно и решил догнать… Узнала?

Пока Алька думала, пнуть его, проклясть или укусить, он достал телефон и включил фонарик. В ярком голубоватом свете она сразу вспомнила и красную толстовку с капюшоном, и льняные кудри, стянутые медицинской резинкой, и всё, что к ним прилагалось.

– Айти?

– Ага, – кивнул он, отступая на полшага и направляя свет от мобильника вниз. – Ты чего дрожишь? Холодно