Мне было, в общем-то, всё равно, в какую сторону идти по лестнице: вверх или вниз, поскольку я слишком мало знал о структуре Ловца. Но наверху было как-то посветлее, поэтому я направился туда. На лестничной площадке сверху была только одна настоящая дверь и три нарисованные на стене. Дальше подняться тоже было нельзя, хотя какой-то шутник и нарисовал следующий лестничный пролёт в реалистичной манере. Я тщательно ощупал и простучал рисунки, надеясь найти тайники или скрытые замки, и только потом подошёл к двери.

Примерно на уровне моего живота к ней был пришпилен лист бумаги, которого, я уверен, минуту назад ещё не было. Да и сама она неуловимо изменилась: теперь это была дверь в мою комнату. Рисунок на листе – тоже мой, он висел у нас уже лет пятнадцать: дурацкая детсадовская рыбка из отпечатка ладони. Причём рисунок всегда находился с внутренней стороны, то есть я смотрел на дверь, запертую на щеколду, как бы из своей комнаты.

– Вытащил из моих воспоминаний? Хитро. Но не думаю, что рисунок сойдёт за название, – сказал я Ловцу. – Хорошая попытка, но я туда не пойду.

Когда я развернулся, пересёк лестничную клетку и уже ступил на верхнюю ступень лестницы, меня вдруг окликнули:

– Палочник!

Несмотря на шёпот и необычную, тревожную интонацию, я узнал мамин голос.

– Мама?

Это, конечно же, иллюзия, откуда маме взяться в петлях.

– Ты что там делаешь?

– Пожалуйста, не выходи из комнаты, пока я не скажу. И защёлку ни в коем случае не отпирай!

– Я не в комнате, а на лестнице, – резонно возразил я, – и вообще мы в петлях Ловца. Если не объяснишь убедительно, как и зачем пришла в «Паучий подвал», я буду считать, что ты симулякр.

– Не сейчас. – Она ещё больше понизила голос.

– Что не сейчас?

Несмотря на заявление про симулякр, я прокручивал в голове варианты: она решила выяснить, где я пропадаю вечерами напролёт, и незаметно последовала за мной до «ПП», а потом заблудилась в петлях? Ловец имеет связь с реальными местами не только через бар и передо мной сейчас портал к нам домой? Будь она заманивающим симулякром, то, очевидно, пригласила бы войти под каким-нибудь убедительным предлогом, а не предостерегала.

– Мы потом обязательно поиграем. Завтра. А пока не выходи, Палочник, слышишь? Пообещай, что не отопрёшь дверь, что бы ни услышал!

– Что, например?..

«Это не она! – кричал голос разума. – Мама никогда не называла меня Палочником. Док пару раз употребил при ней это прозвище, но она назвала это ребячеством и устроила очередную лекцию об инфантильности и взрослении».

– Всё, тихо, он вернулся, – теперь в её голосе звучал неподдельный страх.

– Кто?

– Он явно опять выпил. И, похоже, очень зол…

– Да кто?!

Хотя и так прекрасно знал ответ. Из-за двери донёсся тяжёлый неуклюжий топот. Словно близорукий носорог зашёл в посудную лавку и соображает, что бы разнести.

– Не выходи, что бы ни…

Её голос прервался звонким шлепком и перешёл в жалобный крик.

– Мам?!

– Что вы там зудите?! Опять сына против меня настраиваешь?! – взревел он.

– Ты устал… Давай просто ляжем спать…

Снова удар. Глухой звук падения тела и стон.

– Поскули, поскули мне тут, шаболда!

– Не трогай её! – закричал я.

Руки непроизвольно потянулись к защёлке. Она оказалась выше и больше, чем я помнил. И рисунок теперь висел на уровне лица. Будто сама дверь выросла, стала высотой почти в два моих роста. Нарисованная рыбка-клоун больше не казалась забавной: её основа – кроваво-красный отпечаток ладони – превратилась в злое знамение.

– Сейчас бы мерзкий алкаш меня жизни учил. – Мамин голос был тих, но полон злости.

– Вот и поучу! Давно тебя не воспитывали! А потом и засранцу, которого ты вечно подзуживаешь, объясню, что такое уважение!

Почти каждое слово сопровождалось ударом. Ну почему щеколда такая тугая?! Сдвинув её почти до конца, я опомнился. Он умер года полтора назад, словив инсульт и разбив голову об лестницу, по пути в свою съёмную конуру. Что бы ни было там, за дверью, это не мой отец.

Но что, если оно убьёт настоящую…

У меня внутри всё оборвалось от высокого, отчаянного, надрывного крика боли. Что-то тяжело и мягко шмякнулось об дверь, как подгнившая свиная туша. Бросив взгляд вниз, я увидел кровавое пятно, лужу, целое озеро, которое стремительно растекалось из-под двери и уже омыло подошвы моих ботинок. Я быстро попятился назад, к лестнице, но внезапно раздавшийся грохот как будто вбил меня в землю. Били по двери.

Голосов больше не доносилось, только тяжёлое дыхание. И тут снова удар и треск дерева. Рисунок упал в лужу, кровавая ладонь быстро растворилась в алых пятнах. На месте рисунка появилась трещина. И тут я наконец опомнился и побежал вниз по лестнице, обгоняя чудовищный водопад, ползущий по ступенькам. В человеке просто не может быть столько крови! Её словно собрали от множества людей, пострадавших от приступов слепой и бессмысленной ярости. Ярости тех, кого они считали самыми близкими, в ком искали защиты.

Кровь пахла ржавым металлом. Кровь пахла страхом, унижением и горькой обидой. Следующий удар разнёс дверь в щепки.

Я уже успел сбежать на этаж, где вчера была дверь со стонами, но проход, по которому я сюда пришёл, исчез. Можно было бы, конечно, вломиться во вчерашнюю дверь и попробовать затыкать лыжной палкой то, что там сидит, но у меня не было времени её открыть. Он был слишком близко. Одна из разлетевшихся во все стороны щепок просвистела прямо у моего уха. Топот раздавался всего в паре метров позади и сверху, а запах… Господи, от этой вони у меня мутилось в глазах. Непередаваемо гнусная смесь застарелого пота, ядрёного перегара, сигаретного дыма, дешёвого одеколона и мокрого пуховика. Главное, не оборачиваться.

Он всё же подал голос и больше не мог заткнуться, остановить свой поток, как прорванная канализационная труба. Голосов он имел много, причём встречались среди них и женские, и старческие, и даже детские. И одновременно это был всегда один голос. Также у него было два состояния: то, в котором он ещё пытался прикрыться маской морали, и то, что обнажало его истинную природу.