– Что вам нужно? – ощетинился Бернтон, или Берн-Сукин Сын, как частенько звали его в местных пабах красноносые и столь же грубые приятели на века (в данном случае век исчислялся дном последней початой бутылки), слишком резко развернулся на нетвердых ногах и врезался поясницей в багажник. В голосе слышался страх. Он лишь упрочил отвращение Романа, которому стоило усилий не усмехнуться в лицо несчастному.

– Не подадите монетку глупому бродяге? Чертовски похолодало, а у меня, знаете, дыра в кармане.

– Сомневаюсь, что одна монета вас согреет, – брезгливо поморщился Берн-Сукин Сын, прочищая горло. Он заметно успокоился, но по-прежнему стоял, с силой вжавшись в машину. Доверия в голосе не прибавилось.

– Ну, с миру по нитке, как говорится.

– Приятель, шел бы ты подальше! Те, кто подкрадывается по ночам, обычно плохо заканчивают.

Роман склонил голову набок и поглядывал на Бернтона из-под упавших на лицо волос. Ему хорошо удавался образ бедного идиота, но больше всего нравилась та часть, где пугливый голодный взгляд сменялся жестоким и осмысленным, прямо как кинокадр.

– Да бросьте, всего несколько крон! Вам парковка в этой дыре дороже обходится. Ночи стали такими длинными…

– Проваливай, козел! Напугал же, рвань паршивая.

Мужчина наконец отклеился от бампера, и в нос Роману ударил тяжелый запах алкоголя, который не следовало бы смешивать еще и с плохим табаком, хотя Атли Бернтон вряд ли довольствовался дешевым. Роман предположил, и весьма верно, что в бардачке он хранит сигареты куда дороже тех, которыми угощал «приятелей на века».

– А знаете, кто еще плохо заканчивает, мистер Бернтон?

Перемена в голосе Романа заставила мужчину окаменеть. На этот раз страх метил под дых сокрушительным ударом. Прежде, чем Берн – уже даже не уверенный в том, чей он сын, – успел сделать шаг в сторону, темноту забытой стоянки полоснул металлический блеск, и острейшее, тонкое, чуть изогнутое лезвие легко вошло в плоть по рукоятку, словно в масло, нанизав желудок. Глаза Бернтона широко распахнулись, а зрачки расширились так, что серая радужка больше была не видна и глаз казался совсем черным. Так же мягко, не встречая никаких препятствий, лезвие скользнуло вниз, до самого пупка, и, задержавшись ровно на длину одной короткой фразы, выскользнуло, оставляя за собой темно-бурый в плохом свете шлейф.

– Ублюдки, до рези в глазах пересчитывающие доли процентов своего почасового дохода, при этом понятия не имеющие, сколько зубов выпало у младшего сына и сколько синяков на теле дочери-подростка, над которой издеваются в школе, даже не понимая за что: потому что она скромный хороший ребенок или потому, что папу уличили в сутенерстве. Уверен, никто толком и не объяснил ей, что это значит, – ответил Роман на свой же вопрос.

Тщательно вытерев лезвие ножа рубашкой распластанного на земле Бернтона, Роман пошарил по карманам его куртки. Долго искать не пришлось: плотный кошелек из дорогой кожи заметно оттопыривал куртку на груди. Высыпав в ладонь горсть монет разного номинала, Роман с короткой горькой усмешкой взглянул сначала на блеск металла, затем на их несчастливого обладателя. Раскрыв Бернтону рот, он уже собирался всыпать туда кроны. Их было столько, что они забили бы глотку и наверняка выступили бы между челюстями небольшой горкой…

Роман бросил монеты на землю и, развернувшись, беззвучно пошел прочь. Он как раз садился в машину, когда неприятное чувство слежки появилось вновь, во второй раз за все время его ночных поездок. Теперь Роман долго и тщательно вглядывался в темноту. Без толку. Решив, что это лишь очередная притаившаяся лиса или даже лось, Роман привычно взъерошил волосы на затылке и скользнул на переднее сиденье, растворившись так же незаметно, как и появился.

2

В просторной гостиной горела всего одна лампа. Плотно затворенные окна не позволяли ни одному прекрасному, звенящему звуку рояля упорхнуть за пределы дома, настойчиво пряча и сохраняя его лишь для одного человека. Роман играл с закрытыми глазами уже больше часа, и музыка, словно мощный поток воды, смывала все противоречия, вызванные его решениями и действиями. Упорядочивала ход вещей, расставляла по своим местам ценности и блеклый, безликий сор.

Очертания комнаты не сразу приняли четкость, когда он открыл глаза и посмотрел в пространство над блестящей поверхностью рояля. Наступившая тишина резанула слух. Роман опустил взгляд на ноги и вздохнул так, будто смертельно устал. На серых брюках, прямо над коленом, темнело пятнышко крови. Своими очертаниями оно напомнило Роману озеро Рёссватн. Мать часто возила его туда. Было что-то символичное в том, что пятно крови Бернтона похоже на одно из самых ненавистных ему мест. Сдвинув брови, Роман разглядел в этом какую-то неприятную закономерность, словно его путь на неведомой карте уже прочерчен таким же темно-красным маркером – цвета ужасного галстука Грэга Мортена. Поднявшись, он скинул брюки и, натянув другие, домашние, отнес испачканные в ванную. Механически загрузил стиральную машину, забрел в темную кухню и, простояв с минуту, все же зажег свет. Пустая миска Кая привычно поблескивала у его ног. Даже вода по-прежнему на месте. Уши снова резанула тишина, опасная, пустая, как будто она только что настигла его.

Вернувшись в гостиную с бокалом джина, которого осталось на один глоток, Роман встал у окна, спрятав левую ладонь в карман. Густая морось белесым роем окружала фонарь над воротами. Зелень, не поддавшаяся осени, съежилась, словно предвкушая скорые заморозки. Не было видно ни звезд, ни луны – только темнота и медленно наплывающий туман, как возрождающийся из ничего дух, который грозит обрести безмерную силу, но не плоть. Липкий, бестелесный, совсем как люди, которые его окружают, думал Роман, глядя в окно. Никто из них не представляет ровно никакой ценности. Спроси их о какой-нибудь ерунде, и они рассыплются в пространных речах, будут с важным видом знатоков утверждать, что это – белое, а то – черное. Задай вопрос об их четкой цели, о морали, о личных ценностях, и они замолчат. А те, кто продолжит говорить, наверняка солгут. Они как пустые оболочки, как туман, что застилает землю и скрывает предметы, но на деле оказывается лишь фикцией. Не громадной непроходимой стеной, но пустотой, обладающей лишь одним настоящим талантом – обманывать зрение.

Ему вспомнилась Теодора и ее суровый, упрямый, непонимающий взгляд. Отнес бы он ее к той же жалкой категории людей? Нет… Или