Он промок до нитки. Каждая секунда длилась вечность, и он ощущал себя каменным изваянием, сточенным голодной водой до прозрачной тонкости. В животе расширялись карстовые пустоты. Мыслей не осталось вообще никаких, и он почти не осознавал, как подался навстречу щупальцу, которое вынырнуло из тумана, и как забрал из его ослабевших объятий дрожащего мальчика. Совсем рядом промелькнули осунувшиеся серые лица и изломанные руки, кто-то грустно и благодарно улыбнулся, а потом они вновь исчезли. Чудовище, погаснув, уходило прочь – и только вдали почему-то тренькнул звонок, да простучали по невидимым рельсам колёса трамвая.

Ливень неторопливо перебирался в нормальную плоскость. Успокоился и увёл свою армию ветер. Земля под ногами раскисла.

Ваня крепко обнимал Дрозда за пояс и несколько минут не издавал ни звука.

А потом спросил:

– Ты ведь на самом деле не думаешь о людях так плохо, верно? Ведь не думаешь?

Дрозд смотрел прямо перед собой, не желая думать вообще ни о ком и ни о чём, кроме сбегающих по коже капель.

– Не знаю. Кажется, нет…

– Они хорошие. Правда же?

Ваня всхлипнул. И сколько бы Дрозд ни пытался заглянуть ему в глаза – уклонялся, утыкался носом в бок, мотал головой, и Дрозд понял, кто кого должен сейчас убедить, что в людях нет ничего такого ужасного, а всё только что произошедшее – не более чем воплощённый детский страх.

Он вздохнул – и услышал свой голос будто со стороны, наполненный шорохом дождя:

– Да. Хорошие. Я вовсе не считаю их дурными: большинство из них гораздо лучше меня. Они умеют любить, радоваться жизни, проявлять самоотверженность – и это, надеюсь, никогда не изменится. Просто… просто я привык безотчётно воспринимать их как опасность, как страшное существо, которое требует хлеба и зрелищ – и оценивает, на что я гожусь в этом смысле. Привык, что в больших компаниях превращаюсь в испуганную собачонку. И кто-то внутри… не знаю, подсознание это или что-то другое, но оно придумало этот образ. Вот и всё. Это лишь отражение того, как мне самому дико и тяжело среди людей. Это ложь. Поэтому не плачь.

– Я стараюсь, – пробормотал Ваня.

Благо, пряча лицо, он не видел лица Дрозда, пока тот говорил.

– Вот и молодец. А теперь давай убираться отсюда.

Дрозд обхватил мальчика за плечи и побрёл наугад, свободной рукой разгоняя туман. Прыгнуть обратно в Память можно было даже не пытаться: сейчас у него не хватало на это сил. Где-то вновь прогудел трамвай, почудились отдалённые птичьи трели и деловитое постукивание инструментов – так неуловимо, что хотелось затаить дыхание и приставить ладонь к уху. Но всё стихло. И шёл частыми серебристыми стежками сосредоточенный дождь, словно очень старался заштопать обтёрханный рваный мир.

Пока они не выбрались из тумана на плоскую чёрную равнину.

Глава VII. Чёрное

Дождь резко перестал – как будто его сюда не пустили. Под ногами стало сухо и твёрдо, земля шелушилась, как шкура старого дракона, с которой слезала угольная чешуя. В воздухе витал пепел, и пахло пустотой – не той, что бывает изначально, до всего, а той, что остаётся после варваров на бешеных конях. Изредка попадались сожжённые деревья – мрачные, корявые силуэты, производящие впечатление виселиц вдоль средневековых дорог.

Но после схватки с огненным чудищем напугать Ваню было не так-то просто.

– Ты снова исчезал, – сообщил он. – Но совсем ненадолго. И у тебя теперь перья на голове вместо волос.

Дрозд молча пожал только что оформившимися плечами. Он и сам ощущал, что его метаморфозы преподносят всё больше неожиданностей, и подозревал, что к концу спонтанного путешествия – если он есть где-то, этот конец – превратится в неведому зверушку, на которую и смотреть-то будет неловко.

– Ты хотел бы стать птицей, да? – сделал вывод Ваня, пристально щурясь на перья.

– Нет.

Дрозд нахмурился и честно собирался ограничиться привычным односложным ответом – но невидимый кокон его продырявился во время ливня в пустыне, а может, ещё раньше, и как-то так получилось, что он продолжил:

– О таком мечтают разве что дети. Или взрослые, остающиеся детьми. Им воображаются полёт, свобода, ветер, небо… и прочее в том же духе. Но птицы – они не только про это. Ещё они – про хрупкость и угловатость. Вот представь себе сейчас птицу, когда она на земле. Они же ужасно нескладные и несуразные, и всё у них какое-то резкое, ненадёжное…

Ваня закусил губу, послушно представляя жалкое и неприглядное создание, которое описывал ему Дрозд. Покачал головой, то ли в знак несогласия, то ли, наоборот, из сочувствия к тому, кого угораздит родиться этаким недоразумением, – но ничего не сказал.

– А с другой стороны, птицы – это внутренний жар и трепет. У них очень частое сердцебиение и очень высокая температура тела. Когда я о них думаю, не могу избавиться от мысли, что они всё время прилагают усилия, чтобы не взорваться, понимаешь? – Дрозд невесело усмехнулся. – Птицы – самые несчастные существа на свете. Стремиться к чистой красоте, но быть изломанным и носить в себе слишком много жизни – вот что такое быть птицей. Никакая это не свобода.

«И кое-кто, кого мы с тобой хорошо знаем, мог бы это подтвердить», – чуть было не добавил он, в самый последний момент удержав язык за зубами.

Не надо лишний раз об этом. Кто их разберёт, этих обитателей Памяти, как у них всё устроено? Возможно, если не напоминать себе самому о случившемся с отцом, то хотя бы у Вани и у его отца в жизни всё сложится иначе.

Мальчишка надолго погрузился в размышления. Сухая чешуя под ногами закончилась, и впереди распростёрлась широкая долина из вулканического стекла, покрытая глубокими морщинами и усыпанная чёрными каплями застывшей лавы – слезами богини Пеле, как их называли.

– Ладно, – расстроенно вздохнул наконец Ваня. – Но я не совсем понимаю… Если ты сам выращиваешь своё новое тело, как ты сказал, то можно ведь придумать себе