Каждое слово хлестало плетью по лицу и душе, заставляя их нещадно гореть от боли. Укол совести и стыда, словно раскаленный меч, прошел сквозь тело, расплавляя разгоряченную плоть. Изменил бы отец свое мнение, знай правду? Но правда была в том, что Моник не могла ее поведать. Эгон Гобей, отдав половину души любимой, лишился большей части способностей и на удивление был тому рад. Он не смог бы помочь, даже если бы захотел.

Мужчина чертыхнулся про себя, он знал, эти слова были ложью, но не ведал, что еще сказать, чтобы переубедить дочь.

Зоэ-Моник сжалась, обняв себя за плечи, кутаясь в шерстяную кофту, ощущая себя меньше микроба в и без того скромном пространстве лавки.

Эгон не считал ее причастной к клану, и это причиняло почти физическую боль. Девушка росла на байках и легендах о таинственном клане теней, мнила себя законной его частью, важной частью отца, и именно это чувство, как ничто иное, делало ее ближе к Эгону. Стыд сменился злостью от несправедливости, но при взгляде на отца Моник испытала и горечь сожаления.

Вампир молча смотрел в сторону лавки, потирая шею. Может быть, он силился придумать, как сгладить острые углы, но слова никак не шли с языка. «Была бы здесь Элайн, она бы нашла способ все исправить», – набатом била мысль в голове мужчины, в то время как его дочь надеялась, что матушка об этом не узнает вовсе. Вынести разочарование и в глазах Элайн сейчас было бы девушке не под силу.

– La fille[10]… – начал было Эгон, но девушка перебила, не глядя на отца, спросив хриплым голосом:

– Давай купим свежих цветов матушке по дороге домой?

* * *

Ярко-красные маки напоминали юбки загадочных и далеких танцовщиц, замеревших в ожидании аплодисментов, и стояли теперь посередине еще не накрытого к ужину обеденного стола. Моник Гобей большим и указательным пальцами сжала нежный лепесток, будто боясь причинить боль, кончиком ногтя она подчерпнула черные семечки из центра цветка и облизнула приятно пахнущий мак.

Элайн занялась готовкой, изредка поднимая голову и улыбаясь словам супруга, который увлеченно делился хорошими новостями, рьяно жестикулируя. Ужин притягивал ароматами, но Моник, несмотря на пустоту в желудке, была не голодна. При одной только мысли о еде нутро сворачивалось узлом. В молитве разум Моник тоже молчал, все, что она могла попросить у Господа, не смог бы выполнить даже Всевышний.

– Что-то вы притихли.

Ни супруг, ни дочь не прокомментировали слова Элайн, только Эгон, посмотрев на дочь, пожал плечами.

– Как твой первый день в лицее, ma petite[11]? – накалывая на вилку кусочек соленой сельди, спросила Элайн Мелтон-Гобей, внимательно наблюдая за реакцией дочери и супруга. Моник ковырялась в тарелке, размазывая картофельное пюре вперемешку с бобами в густой подливе.

– Все хорошо, anya[12]. День пролетел незаметно.

Элайн отметила, что дочь специально ответила на венгерском языке, преследуя известную лишь ей цель, будто злится за что-то на французский, что само собой казалось несуразным.

– Тебе стоит больше практиковаться во французском, чтобы не отставать от сверстников, если, конечно, ты еще хочешь заниматься криптоэтнологией[13], – притворившись, что не заметила странного поведения дочери, ответила Элайн Мелтон-Гобей, отправляя в рот не до конца растолченный пышный картофель, и подняла брови, подавая знак Эгону. Мужчина хотел что-то сказать, и в этот момент входная дверь медленно отворилась с тихим скрипом петель. Моник, пребывающая в собственных мыслях, не услышала звука, но насторожилась, увидев повернувшихся в сторону выхода родителей.

– О-о-о-о, ну что за идиллия, quelle beauté, – пропел незнакомый женский голос, и её шаги оповестили, что семья Гобей теперь в доме не одна. Эгон инстинктивно соскочил с места, со стоном сдвинув стул, но незнакомка подошла ближе, замахав руками, будто это было совсем необязательно.

– Что вы, продолжайте трапезничать. Я не займу у вас много времени. Двери были открыты, вы не ждали гостей, понимаю, но я считаю своим долгом знать соседей в лицо.

Женщина была обычным человеком, в былое время это решение стало бы фатальным для нее, но мир опережает скорость света, а потому без страха и сомнения незнакомка прошла в глубь комнаты, проведя пальцем по поверхности столешницы, проверяя ту на наличие пыли. Элайн вторила супругу, сложив руки на переднике, который забыла снять после приготовления еды, и кивнула гостье.

– Приятно познакомиться. Меня зовут Элайн, это мой муж Эгон и наша дочь Зоэ-Моник. А вы…?

Моник поражалась выдержке матушки и отца, которые не только не выгнали нахальную гостью, но и сохранили дружелюбие. Сама она почувствовала легкое раздражение и недоумение, держась настороженно, наблюдая за Элайн, застывшей на месте, словно восковое изваяние.

– О-о, diable[14], прошу прощения, меня зовут Анн-Мари Кревье, я живу на ферме coucou[15], ближайшая ваша соседка. Извините за столь позднее вторжение, но меня одолело любопытство.

Гостья держалась так, будто все эти земли принадлежали ей, а она была ни больше ни меньше чем королевой Франции или бывшей актрисой, ее изображавшей. Некогда красивое лицо избороздили морщины, но серые глаза смотрели живо и пристально, прическа уложена на старый лад – фонтанж, когда накрахмаленные кружева высоко поднимали пряди тронутых сединой волос. Несмотря на пигментные пятна на руках женщины, кожа казалась ухоженной и бархатистой, а элементы одежды умело сочетались между собой. Мадам Анн-Мари Кревье явно обладала вкусом, но и скверным характером, что изрядно омрачало картину.

– Любопытство можно посчитать восьмым смертным грехом, Анн-Мари.

– За мою душу не переживайте, дорогуша. Ее давно растрясли черти по дороге в ад, – парировала женщина, заставив хозяйку сжать зубы так, что под кожей заходили желваки. Впрочем, гостья не обратила на это внимания либо же сделала вид, направившись к телефонной трубке.

– Я могу позвонить от вас? У нас на ферме нет телефона, обычно мой дорогой сынок возит меня в центр к подруге, но он еще не вернулся. Кажется, дети