Невольно на этот час с хвостиком я погружаюсь в туман тоски, такой густой, что мне из него не выбраться. Я тоскую по ребенку, да, такому ребенку, как Лео. Когда он поворачивается ко мне и смеется, когда стоит рядом, пьет воду из стакана, проливая ее мне на брюки, когда подпрыгивает и обеспокоенно смотрит на меня, и мы бежим в туалет, я почти чувствую, что у меня есть ребенок, что Лео мой сын.

Мысль о Кэтрин, настоящей матери Лео, мелькает у меня в голове. Она наверняка уже добралась до реабилитационного центра. Я представляю, как она тихо сидит на незнакомой кровати в незнакомой комнате. Незнакомые люди толпятся в коридорах и сидят справа и слева от нее за завтраком. Интересно, она уже испытывает неприятные ощущения? Наверное, еще слишком рано. Когда ей станет больно, подумает ли она о Лео – своем сыне? Укрепит ли ее силы мысль о нем? Я надеюсь, что да. Надеюсь, что, несмотря на горе или иррациональную обиду, она любит его и хочет ему добра. Я больше всего на свете хочу Лео добра.

– Какой милый, счастливый ребенок, – вздыхает миссис Эмерсон.

– Да.

– Похож на вас. И почему я раньше не догадалась, что это ваш.

Я смотрю на нее, а затем снова на Лео и мистера Эмерсона.

– Эти голубые глаза и темные волосы. Поразительное сходство.

Мы сидим в тишине, и я пытаюсь заставить себя заговорить. Впервые я обратила внимание на то, насколько мы с Лео похожи. Странно, что я раньше этого не замечала. Я должна возразить Мэй. Нет-нет, он не мой, должна сказать я, но почему-то просто не могу выдавить из себя эти слова. Момент упущен, и поправлять ее уже слишком поздно.

Мэй спрашивает бесхитростным тоном, на который способны только пожилые люди:

– Где его отец?

Я неловко сглатываю слюну и смотрю на свои руки, сжимающие кружку с кофе.

– Я… я не знаю.

Это правда. Не ложь.

– Не буду совать нос в чужие дела, дорогая. Матерям-одиночкам можно только посочувствовать. У них несладкая жизнь. Что ж, он славный мальчик.

Слишком поздно ее поправлять. В следующий раз я притворюсь, что не расслышала и уточню. Я неловко улыбаюсь и смотрю на свои колени.

Мы продолжаем наблюдать за игрой, молча попивая кофе, но, наконец, миссис Эмерсон не скрывает зевок, и я прихожу в себя.

Я вскакиваю и прошу прощения за то, что мы задержались так поздно. Они уверяют, что были нам рады, и просят, чтобы мы приходили в любое время. Я еще раз благодарю их, и мы уходим. Ощущение простоты и тепла, безопасности и благополучия распространяется не только на дом, но и на широкий заснеженный двор, на сады и поля, куда только простирается взгляд. Я сажусь за руль, и мы едем среди громадных сугробов снега, Лео пристегнут на сиденье рядом со мной, и ощущение тепла и безопасности сохраняется до тех пор, пока мы не доезжаем до конца подъездной аллеи и темная дорога не разворачивается перед нами в ночь, а потом это чувство исчезает, как будто его и не было.

XLIII

На следующий день, находясь в мрачном и тревожном настроении, я предложила Халле забрать ее деньги.

– У тебя уже немало накопилось, – сказала я. – Почти пятнадцать долларов. Пятнадцати долларов много на что хватит.

– Их хватит на то, чтобы поехать во Францию?

– Не думаю.

– А сколько нужно?

– Ну, долларов за двадцать ты купишь билет на корабль, но и потом тебе потребуются деньги. Не хотелось бы оказаться в чужой стране с пустыми карманами. Тебе нужно есть.

– Так сколько же тогда?

– Чем больше, тем лучше. Думаю, не меньше пятидесяти долларов. Ты не хочешь потратить эти деньги прямо сейчас? Может быть, тебе срочно что-нибудь нужно?

– Больше всего я хочу уехать. Если мои картины станут лучше, я получу больше денег?

– Ну, в теории это так, но чаще всего вещь стоит столько, сколько покупатель готов заплатить или за сколько продавец готов продать, и, кажется, в отношении искусства это особенно верно.

– Тогда мне просто нужно набраться терпения и подождать. Я умею ждать. К тому же вдруг тебе здесь надоест, и ты решишь вернуться туда, откуда приехала, и возьмешь меня с собой, но это может занять очень много времени, так что я готова подождать.

Эти совершенно невинные слова, отражавшие ее способность потерпеть, задели меня, и весь день я была неразговорчива и раздражительна, пытаясь сосредоточиться на рисовании и не думать о девочке рядом со мной.

В тот же день у нас купили еще одну ее работу, я изо всех сил торговалась, стараясь продать ее как можно дороже. Я показывала на Халлу за мольбертом, который купила специально для нее, чтобы снова пользоваться моим собственным, и рассказывала заинтересованному джентльмену о ее мечте поехать учиться живописи за границу. Может быть, даже в академии художеств. Он заплатил больше восьми долларов за чудесный вид римского амфитеатра.

– Сколько у меня теперь? – спросила Халла, когда я сообщила ей об этом.

– У тебя почти сорок долларов.

– Сколько мне еще нужно до пятидесяти? Чтобы добраться до Франции, на еду и все остальное, когда я буду там?

– Тебе нужно чуть больше десяти долларов, но тебе также нужен план. Как я уже говорила, тебя одну могут не пустить.

– Тебе все еще здесь не надоело? – поинтересовалась она.

– Нет, не надоело, – ответила я резче, чем хотела.

Какое-то время она молчала, напряженно размышляя.

– А долго ехать? На корабле во Францию. Если я накоплю еще больше денег, ты съездишь со мной, я останусь там, а ты вернешься.

– Халла, я не могу просто оставить тебя там. Это опасно. Кто знает, что может с тобой случиться? Детей нельзя бросать одних на произвол судьбы.

Она молча посмотрела на меня, и мы поняли друг друга без слов. Я вспомнила кровавые ссадины на ногах Халлы и синяки под глазами, с которыми она появлялась не раз. Она уже была брошена на произвол судьбы. Если ее обидят здесь, кроме меня ее некому защитить. Она может не прийти завтра, пропасть навсегда, и я никогда не узнаю, что с ней случилось. Я даже не знала, где она живет и чем занимается в свободное от рисования со мной время. Конечно, она не боялась опасности: ей и так было